Он только этого и ждал:
– Командир, вы не знаете вашего старшего офицера? Ну и вопрос. И нашел же время мне его предложить.
– Нет, конечно… А ты его знаешь, дурак?
Раз он меня называет командиром, я могу говорить ему «ты»: одно соответствует другому. Впрочем, он «тыканья» и ждал, и мой «дурак» ему даже понравился. Он тотчас благодарит меня за все: его голос звучит менее грубо, в нем чувствуется оттенок какой-то нерешительной, простосердечной, смешной симпатии.
– Точно так, я его знаю, потому что я только что отнес туда приказ о его назначении, ему так же, как и вам. Арель, вот как он называется… только что, да… я отнес сюда, в этот дом.
– Как! Сюда? В этот дом? Вот оно что!
Сложное и странное ощущение, которое я не стараюсь определить.
Я кончаю сразу громким взрывом хохота… немного принужденного…
Арель… Итак, человек, которого я сейчас убью, зовется Арель… Арель… Положительно я был прав, когда не старался представить себе лицо этого человека, которого, что касается до всего остального, я видел с такими подробностями.
Амлэн, Гискар, еще не кончил своего ответа, он доканчивает:
– С вашего позволения сказать, командир, не нравится он мне, наш старший офицер, ехида, сразу видно!
Как! Я об этом не подумал: человек, которого я сейчас убью, мой старший офицер… Фарс становится слишком грубым. Ни Мольер, ни Аристофан не подписались бы под ним. Даже Плавт поколебался бы…
И я машинально повторяю:
– А! «Ехида»?.. – и прибавляю вполголоса, на этот раз думая об этом:
– Вот такой случай освободиться от него, которого другой раз не найдешь…
Я выпускаю решетку, отступаю на четыре шага; возвратиться в сад – зачем?.. Напрасная гимнастика! В саду только одна калитка. Он может выйти только здесь, молодой и симпатичный Арель… здесь, перед моим револьвером, на очень близком расстоянии… выстрел для слепого, говорил я. Слишком легкий для слепого: выстрел для паралитика.
Теперь я слышу легкие, беззаботные шаги… Шаги мужчины и шаги женщины… Должно быть, провожают: это трогательно… Во всяком случае не до самой решетки… Пройти по саду шестьдесят метров – это много… Любовь моей любовницы не так расточительна. Нет: проводили до полпути. Остановка. Поцелуи. (Я слышу все так, как будто бы я там). Нежное прощание. Голос госпожи Фламэй звенит, живой и веселый, как пение жаворонка:
– До свидания, душка!
– «Душка»? Был ли я тоже прежде «душкой»? Я плохо помню… Допустим: сколько других, бывших, настоящих, будущих?..
Расставание; госпожа Фламэй возвращается к своему дому. Мой старший офицер идет навстречу моему револьверу, который автоматически переходит из моей левой руки в правую…
– Кх, кх…
Амлэн опять громко раскашлялся.
– Замолчи же, дурачина, ты спугнешь дичь. Он не обращает внимания:
– Командир…
– Тише!
– Вы знаете, командир, что завтра объявляется всеобщая мобилизация?
Он понизил голос и, сказав это, ничего более не прибавляет.
Я едва расслышал: я смотрю на отворяющуюся калитку. И господин Арель показывается.
Я подскакиваю на месте. Инстинктивным движением мой револьвер опускается.
Господин Арель в мундире. В мундире морского офицера, флотского офицера, в мундире того корпуса офицеров, который другие корпуса называют «великим»… и к которому я имею честь принадлежать… На черном сукне тускло сверкают золотые нашивки…
Он проходит…
Он прошел.
И я не выстрелил.
Завтра всеобщая мобилизация. Неужели же сегодня, накануне этого дня, французский офицер выстрелит во французского офицера… и ради такого пустяка, как женская любовь?
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
В ОТКРЫТОМ МОРЕ
1. Амлэн, Арель, Фольгоэт и К°
– Амлэн! Держите так… с 24° В. Есть?
– Есть командир.
Амлэн (Гискар), орудийный унтер-офицер, играет роль рулевого старшины на этом судне, на эскадронном миноносце № 624, которым я командую во имя ее величества Республики, скорлупке едва в 700 тонн, ровеснице Ноева ковчега. На такой скорлупе орудийному унтер-офицеру трудно было бы найти применение своей специальности: наша артиллерия насчитывает всего-навсего шесть скорострельных орудий 75-миллиметрового калибра, а снаряд 75-миллиметрового калибра величиною с бутылку бургонского. И вот орудийные унтер-офицеры, подобно Амлэну, несомненно поступаются своим достоинством, снисходя до стрельбы из каких бы то ни было орудий калибром ниже 138,6 мм, а снаряд таких орудий весит немногим менее 75-миллиметровой скорострельной пушки с лафетом и установкой включительно…
Само собою разумеется, Амлэн, орудийный унтер-офицер и рулевой старшина моего миноносца, ничем не отличается от вестового-велосипедиста, с которым я имел честь познакомиться несколько недель тому назад, в летнюю ночь, – воспоминание о ней еще не исчезло из моей памяти… Вы помните?.. Аллея Катлейяс перед решеткой маленького домика, в котором так целомудренно живет госпожа Фламэй, моя божественная и почти верная любовница…
– Держите курс, Амлэн? Хорошо. Держите так до нового приказания… Дали знать старшему офицеру, что мне нужно с ним поговорить?
– Так точно, командир. Даже, командир, вот он сам идет, старший офицер…
Действительно, он идет: я вижу у кают-компании его фуражку с двумя золотыми галунами… и в шести шагах от меня он отдает честь, на мой взгляд как будто бы слишком корректно…
– К вашим услугам, командир.
– Арель, ваши мины?.. в каком они состоянии?
– Два минных аппарата подготовлены, командир… Я регулирую третий… четвертый действует превосходно, я до него не касался. В первом и во втором давление доведено до 120 килограммов… Прикажете сейчас же довести до 150?
– Да. И тотчас сделать все приготовления к бою.
– Слушаю, командир.
Он уходит, снова отдав мне честь. Он отдает честь совершенно по-прусски: вытянувшись в струнку, вывернув руку и опустив ладонь книзу. Это не мешает ему быть восхитительно гибким. Слишком тянется в струнку и слишком гибок, вот каков мой старший офицер. Впрочем, может быть, я сужу о нем не слишком снисходительно… Ну, конечно, это тот самый Арель, с которым я имел честь познакомиться в ту же летнюю ночь, в той же аллее Катлейяс и перед той же решеткой…
Да, зверинец в полном составе: Арель, Амлэн, Фольгоэт и K°… Положительно богиня Эреба, «мрачная Война, издающая негодующие вопли», последняя и первая из всех богинь, которых всегда обожали и всегда будут обожать люди от Каина второго до Анонима предпоследнего, все люди, все страстные человекоубийцы, человекоубийцы до мозга костей и до мельчайших фибров головного мозга, – богиня Война, как бы ни была она свирепа, она еще более насмешлива!.. Какая убийственная, мрачная ирония – соединить, свести в одном месте, для одного и того же дела, подобные нам существа, поневоле являющиеся смертельными, даже более нежели смертельными врагами.
Амлэн, Арель, Фольгоэт! Какая удивительная и братская троица, вы не находите? Арель и Фольгоэт, которых только одна война сохранила невредимыми, тогда как мир наверно убил бы одного из них, а вероятно и другого рикошетом. Вдобавок к ним Амлэн свидетель всей драмы, Амлэн, который не говорит ни слова, но тем не менее думает о ней и продолжает на нас смотреть, Боже мой, с таким вниманием, что я не был бы слишком изумлен, если бы зритель подобного рода превратился после вечернего представления утром в актера… Зачем, черт побери, богиня Война не допустила, чтобы такое невозможное положение не было прекращено сразу, подобно тому, как ланцет вскрывает злокачественную опухоль, не ожидая, чтобы она разрослась и заразила, отравила все тело больного?
Война, богиня Эреба, я прихожу к тебе, как пришел некогда юный эллин, ставший Софоклом. Но он перед смертью, под ударами персов, жаждал любви красавицы. Я менее требователен: я только желал бы перед тем как германский снаряд превратит меня в кашу, не внести в смерть слишком горького ощущения моей обманутой, отвергнутой, осмеянной любви. Я желал бы оставить после себя на немногие годы, которые проживет мое имя после того, как я перестану жить, нечто лучшее, чем просто воспоминание о «бедняге», о бедняге, из которого какая-то праздная женщина делала когда ей угодно, как ей угодно и сколько ей было угодно свою игрушку, в чем и заключалась вся его судьба; да: в этой роли клоуна, простофили, комнатной собачки. Да, это моя роль, именно так, без всякого преувеличения. Я, Фольгоэт, Фаэль де Фольгоэт, последний носитель этого имени, имени, не лишенного некоторого значения в истории… когда его носили другие. Я, который стоил, может быть, более, я несомненно сделал менее. Потому, что я в сорочке родился, и никогда не проходила мимо меня неудача. Это довольно досадно… Я прекрасно чувствую, что вместо того, чтобы быть ничтожным, я мог бы проявить величие. Послушайте! Я мог бы, если бы мне было дано время, сделаться композитором, после которого остались бы его произведения. Я мог бы также сделаться адмиралом и выиграть несколько исторических сражений…