Юноша бросается возможно скорее исполнить мое приказание и наводит дальномер на первый из австрийских крейсеров.
И как подумаешь, что все они таковы: огонь и пламя!
И как подумаешь, что из семидесяти человек моего экипажа сейчас неизбежно шестьдесят будут мертвы!… Шефтель уже читает свое вычисление:
– Десять тысяч шестьсот метров, командир!..
– Благодарю. Арель, ручаетесь ли вы за вашу пристрелку до двух тысяч метров?
– Почти, командир.
– Хорошо. Пускайте мину позже, как можно позже: если вы сразу пошлете на дно оба наиболее опасные для нас корабля, мы можем в крайнем случае прорвать линию. Как бы то ни было, это наш лучший шанс. Ступайте!
– Ну, Шефтель, расстояние?..
– Восемь тысяч четыреста, командир.
Восемь тысяч четыреста. На две тысячи двести метров меньше, чем только что, – уже!.. Австрийцы растут ужасно быстро. Еще пять минут… пять? три, может быть… и снаряды посыплются градом. Если бы мне надо было составить завещание, я думаю, что не следовало бы слишком медлить.
Беру бинокль и ясно различаю неприятельскую орудийную прислугу на местах и маленькие черные пасти наведенных пушек, которые двигаются направо и налево, чтобы постепенно вернее наметить цель. Цель – это мы…
Что это? Мне кажется, что я вдруг различаю позади австрийцев, далеко-далеко позади, еще что-то… дымки, еще дымки… что это такое? Неужели нам придется иметь дело со всем австрийским флотом зараз? Это было бы поистине роскошью для какого-нибудь 624-го номера.
– Амлэн! время?
– Два часа восемь, командир.
– Отметить.
(До какой степени бесцельна эта формальность: отмечать время, время первого выстрела, который сейчас раздастся, время начала сражения, этого сражения, которое, неминуемо должно кончиться только потоплением! Но либо соблюдают устав, либо не соблюдают: я всегда его соблюдал).
– Отметьте время в вахтенном журнале… Пишите: «Два часа восемь: неприятель от нас в восьми тысячах четырехстах метрах: семь крейсеров в боевом порядке, готовые открыть…»
Бух!
Сноп воды, высокий и белый, внезапно взлетает в ста метрах от нашего форштевеня, едва в ста метрах, и красиво расцвечивается весьма пестрой радугой: первый неприятельский снаряд.
«…огонь…»
Амлэн, который пишет, весьма хладнокровно определяет:
– Хороший прицел, недолет.
4. Мина, которая пощадила кое-кого…
Третий минный аппарат: с левого борта, установка в 15° по крейсеру № 6, считая слева направо, стрельба по способности!
Неприятель находится на расстоянии только двух тысяч метров, пора выпустить мину, теперь или никогда. Две тысячи метров, а мы еще не потоплены? Это почти чудо! Однако снаряды сыплются кругом нас частым градом.
Тянутся три секунды; затем детонация: глухой удар гонга, который заглушается толстым слоем воды и который нельзя смешать с сухим и раскатистым артиллерийским гулом «отправления» или «разрыва»: мина Ареля выпущена.
Я наклоняюсь, ухватившись обеими руками за поручни, и следую глазами за бороздой, оставляемой уайтхедовской миной, которая несется быстро-быстро, все быстрее к намеченной для уничтожения цели: струйка пены на воде – белое на зеленом, – она выпущена даже вполне исправно, эта мина Ареля, она направляется прямо куда нужно… да! да! Я не очень удивлюсь, если австриец проведет скоро неприятную четверть часа.
Между тем стальной град усиливается. А номер 624-й все еще остается невредимым… чудо продолжается… Или ненароком, Амлэн, Арель, Фольгоэт и K° еще выпутаются из беды на этот раз?
Ай!.. Белая струйка отклонилась в сторону… о! очень немного, но как раз на столько, на сколько требуется… Вот тебе и на! Мина Ареля не попала в цель.
(Маленькое личное удовлетворение… Гадка, не правда ли, человеческая порода!).
Все-таки приличие обязывает меня выругаться, и я ругаюсь, как только могу громче:
– Г…
(Как никак, мы на поле сражения).
Что ж? в самом деле?.. Если это вина Ареля… Надо сделать выговор:
– Тьфу, черт! И надо же вам было дать такого маху!
Он немедля возражает, так дерзко, что хочется дать ему пощечину:
– Что делать, командир! Я тут ни при чем, так мне было на роду написано: я всегда давал маху, всю мою жизнь во всем… кроме женщин!..
Каково? «Кроме женщин»?..
Я выпускаю из рук поручни и отступаю на шаг… А потом отворачиваюсь и закусываю сразу обе губы: на одно мгновенье, на одно короткое мгновенье я почувствовал, что все мои нервы напряглись, так напряглись, что я едва не зарычал… Но я здесь владыка, и я совладал с самим собою. При том я замечаю, что Арель красен как раскаленный уголь и кусает до крови свои слишком розовые губы; он вероятно сообразил, как страшно «ляпнул» («ляпнул» – с его точки зрения это должно быть подходящим словом). Я бесстрастно отворачиваюсь… И при этом я вижу Амлэна.
…Я вижу Амлэна…
Амлэн выпустил из рук штурвал, как я выпустил поручни. Амлэн отступил на шаг, как отступил я. И Амлэн смотрит на меня, разинув рот, широко раскрыв глаза, опустив плечи, сжав кулаки. Это обыкновенно немое, невозмутимое, неподвижное лицо внезапно превратилось в грозную маску, искаженную маску, каждая черта которой говорит и рычит, – маску в одно и то же время свирепую и страшную, убийственную… хуже того, лживую, предательскую, наводящую ужас. Как зыбь бороздит море, так бороздят эту маску изумление, негодование, ярость; на лбу с вздувшимися жилами, на искривленных губах, в обоих расширенных зрачках выступает, дрожит и трепещет та страстная жажда немедленной расправы и быстро, как удар грома, кары, которая так легко превращает в судей, а иногда в палачей, самых кротких людей…
Амлэн с мгновение смотрел на меня; вот он посмотрел на Ареля, затем посмотрел на себя самого таким быстрым и легким взглядом, что я едва отдаю себе в этом отчет… Он посмотрел на себя не таким взглядом, каким обыкновенно человек окидывает себя, всего, сверху донизу… скорее он устремил этот взгляд на определенную точку, у пояса.
Мне некогда об этом размышлять: чудо, которое до сих пор делало из миноносца № 624 неуязвимый волшебный корабль, вдруг прекращается; австрийский снаряд, не такой неловкий, как предыдущие, пронзает нас насквозь, войдя в форштевень и выйдя в ахтерштевень; наши четыре трубы пробиты, как обручи в цирке; сильное движение воздуха опрокидывает нас всех троих: Амлэна, Ареля и меня, – и я с минуту остаюсь на месте, лежа на спине среди спардэка, с пустой головой, еле дыша.
Арель, менее пострадавший, стоит передо мною и учтиво протягивает левую руку, чтобы меня поднять. По крайней мере так мне это кажется. Но я, может быть, ошибаюсь, потому что в конце концов Амлэн обеими руками берет меня за плечи и ставит на ноги.
Арель?.. Право… Куда же он к черту девался? Я его уже не вижу…
Без сомнения, он вернулся к своим минам: в самом деле нет основания, промахнувшись по крейсеру № 6, не выпустить мины в крейсер № 5:
– Второй минный аппарат, с левого борта, установка 25°, по крейсеру № 5. Стрельба по способности!
Довольно продолжительное молчание. Вокруг нас австрийские снаряды бушуют как ураган. Мы будем разорваны на куски, прежде чем пустим в ход нашу последнюю карту.
– Арель, да что же это!..
Молчание, – и кто-то мне отвечает, не знаю откуда:
– Старший офицер сейчас убит, командир.
Убит?.. Ой!.. а я едва не выругал его, когда он был уже мертв!
Я делаю два шага по направлению к говорившему, и спотыкаюсь о что-то лежащее на полу, чему не следовало бы тут находиться… Что-то блестящее?.. револьвер?.. так?.. И я замечаю тело моего старшего офицера, последнее движение которого было сделано, вероятно, для того, чтобы помочь мне… хотя он и был «душкой»… вечная комедия!..
Мой старший офицер мертв, в этом нельзя сомневаться. Удар, который его поразил, не оставил следов. Даже на белом полотне его кителя не видно крови…