Выбрать главу

Когда мой доктор заявил, как бы с сожалением, что аллея Катлейяс не совсем незнакома ему, я подумал, что могу не греша ни против дружбы, ни против вежливости, расстаться с ним.

– А теперь, старина, я прошу у тебя позволения предоставить тебе катить одному до ближайшей аптеки… потому что, в конце концов, тебе не нужен брат милосердия… Я тебя покидаю, потому что было бы неприлично мне явиться в дом, куда я еду, после наступления сумерек.

– Д… да…

Он смотрел в землю, и я думаю, что если бы у него была палка, он чертил бы фигуры на песке. Впрочем… песка тут тоже не было.

В конце концов он, казалось, собрался с духом.

– Старина, я, вероятно, нескромен, но… можно ли узнать, о каком доме ты говоришь?

Я смотрел на него не без удивления: во-первых, более чем вероятно, что он знал то, о чем он спрашивал. Во-вторых, и в особенности, если он это знал, я имел право находить его очень любопытным.

Все-таки я ответил:

– Нет, старина… ты совсем не нескромен… я еду с визитом к одной парижанке… заправской парижанке… ее зовут госпожой Фламэй.

– А!..

Он все смотрел в землю. Помолчав довольно долго, он взглянул мне прямо в глаза:

– Старина… знаешь ли ты?..

И он опять замолчал и молчал так долго, что стало казаться, будто он знает гораздо меньше, чем я сам. Наконец, он решился продолжать:

– Старина, на твоем месте… ну… я повернул бы обратно и не поехал бы туда.

Теперь был мой черед поколебаться. И я колебался дольше, нежели он.

– Ты не поехал бы?

– Нет.

– И… у тебя вероятно есть причина, чтобы мне это говорить?

– Да…

– Причина, о которой ты не можешь мне сказать?

– О которой я предпочел бы тебе не говорить.

– Ты предпочитаешь?..

– Да… я не люблю, чтобы мои друзья были…

– Были?..

– Были… одурачены… или опечалены больше, чем следовало бы… тем более, что причина… какова бы ни была эта причина… того не стоит…

Честное слово, я велел моему шоферу повернуть обратно.

3. Разбор маневров

В госпитале в аллее Наполеона весь вечер только и было разговоров, что о беспримерном сражении, заданном госпожой д'Офертуар госпоже Фламэй и Определившем, благодаря победе первой над второй, любовные утехи, которые должны были придать нежную остроту тридцатидневному лечебному курсу лейтенанта Ги Гелиоса. Госпожа д'Офертуар могла действительно без всякого ущерба для своего самолюбия, пойти на назначенное свидание между пятью и семью часами, что она и сделала, потому что госпожа Фламэй, получившая серьезные повреждения, не могла прилично показаться где-нибудь до тех пор, пока следы ногтей госпожи д'Офертуар не сделались менее глубокими и менее красными на ее розовых щеках, на ее шее, ее плечах, до тех пор, пока на ее правой груди не исчезли два глубоких лиловых полукруга, отпечатки маленьких, но сильных челюстей, которые умели хорошо кусать: разукрашенная таким образом госпожа Фламэй слишком рисковала бы усилить свое поражение… кто знает, даже удвоить его…

Итак, весь этот вечер госпиталь в аллее Наполеона был объят смятением. Добровольные сиделки, – те, которым посчастливилось присутствовать при последних перипетиях боя, а также другие, в особенности другие, произвели даже то, что на военном языке называется «разбором маневров». Разбор маневров – это более или менее основательное суждение о них, произносимое полковником или генералом в кругу внимательных и почтительных офицеров. Я не думаю, что после сражения непременно происходит разбор. Но в данном случае, ввиду того, что дуэль госпожи д'Офертуар и госпожи Фламэй окончилась так, что не было необходимости во вмешательстве хирургов, то дело в общем казалось более похожим на подобие войны, чем на настоящую войну. Поэтому госпожи добровольные сиделки собрались, как водится, вокруг самой главной из них, старшей сиделки. После того, как она вкратце изложила факты в нескольких точных, притом в высшей степени неблагожелательных словах, каждая из этих сестер милосердия новой формации поспешила присоединить свою царапинку к сильному удару когтем, который только что обрушился равно на победительницу и на побежденную.

Эта старшая сиделка, госпожа де-…, почти одинаково ненавидела госпожу д'Офертуар и госпожу Фламэй, потому что, по ее мнению, обе были чересчур красивы, чересчур молоды и чересчур ценимы мужским кланом госпиталя, т. е. всеми находившимися в нем ранеными. И вот: когда она кричала: «Бей!», не было недостатка в угодливых особах, которые отвечали: «Бей насмерть!». И в этот вечер злословие особенно разыгралось: подумайте, ведь дело шло о двух самых прелестных сиделках, которых когда-либо знала улица Наполеона, и обе эти прелестные особы совершили самое «возмутительное» преступление, дойдя до рукопашной не из-за двух возбуждающих соперничество шляпок, но из-за какого-то одного мужчины, которого они обе слишком высоко оценили, и который, главное, слишком высоко оценил и ту, и другую. Никакая строгость не казалась чрезмерной по отношению к этим… лучше привести буквально данное место из проповеди, произнесенной старшей сиделкой, – к этим шлюхам; слово было сказано, подхвачено, повторено и пережевано до пресыщения.

После проповеди произошел спор, тем более страстный, что в общем все были между собою согласны.

И самая юная из этих особ, барышня, совсем молоденькая барышня, милая, невинная как лилия, без всяких околичностей положила начало самому открытому злословию:

– Во-первых, со стороны этой госпожи д'Офертуар меня ничто не удивляет… И со стороны госпожи Фламэй также… Если одеваться так, как одевается госпожа д'Офертуар… Заметили вы ее последнее манто?.. Это было положительно неприлично, насколько может быть неприличным манто…

Некая добрая старушка, серьезная особа, – девственница, насчитывавшая, по крайней мере, пятьдесят пять весен, возразила очень едко:

– Госпожа д'Офертуар – это еще ничего, о ней говорить не стоит. Госпожа Фламэй – вот это другое дело. Утверждают, будто она умна. Я этого что-то не нахожу…

Всеобщий протест.

– Во всяком случае я никогда не слыхала, чтобы она сказала что-нибудь серьезное, интересное, словом что-нибудь такое, что могла бы когда-нибудь сказать женщина, подобная нам…

На этот раз всеобщее одобрение. И старшая сиделка сочла нужным вмешаться, хотя уже говорила больше, чем следовало, гораздо больше.

– Что верно, так это то, что приличный госпиталь, как этот… я хочу сказать, каким этот должен бы быть… не может терпеть подобных особ, которые целый день мозолят нам глаза, и с которыми мы поэтому волей-неволей должны раскланиваться на улице… Это действительно не совсем приятно.

Кто-то кротко заметил:

– Я не очень сержусь на госпожу Фламэй… что бы она ни сделала, ей за это здорово досталось…

Хор слушательниц аплодирует:

– Конечно, фонарь под глазом…

– Глаз, это еще ничего, а видели вы рот? Ей придется с ним повозиться месяца три…

Самая смелая добавила:

– … и ни с кем в это время не целоваться.

– Это будет для нее лишением.

– Это должно ее изменить.

– Все-таки трудно поверить, что эти твари делают все, что им приписывают… У них не хватило бы времени на то!

– Ну, время-то на все найдется.

– Во всяком случае я сожалею только об одном…

– О чем?

– Что так скоро вмешались! Это было очень смешно, этот конец боя: одна таскает другую по всему госпиталю за волосы.

– Какой ужас!.. Это действительно так произошло?

– Боже мой! Вы, кажется, были там?

– Я была там, как и все.

– И потом это, право, было бы ничего, но здесь еще такая гнусность.

– Да?

– А как же! Неужели вы не знаете?

– Чего я не знаю?

– Вы не знаете, что за четверть часа до того, как они вцепились друг другу в волосы из-за этого господина… Гелиоса… (ведь его так зовут?..) словом, перед тем, как сделать из себя всеобщее посмешище из-за прекрасных глаз первого встречного, эта Фламэй только что узнала, что ее лучший близкий друг, бедный Фольгоэт…