Я смерть готов без страха повстречать.
Хафиз Руками скорбно потрясая, Себя жестоко били вновь Шииты в день шахсай-вахсая И лица раздирали в кровь. — Зачем живем мы в царстве блуда, Где не ценнее жизнь, чем прах? Будь милосердным и отсюда Скорей нас забери, аллах!.. И, на могилы взгляд бросая, Склоняя голову опять, Порою сам шахсай-вахсая Не мог я в мыслях избежать. Казалось: вся земля в могилах, Куда ни глянь — сплошной содом. Был улыбнуться я не в силах, И жгли стихи меня стыдом. Кровоточила грудь, как рана, Ударов сыпался черед, Но выплывал, как из тумана, Надежды белый пароход. И мой шахсай-вахсай кончался, И пробивался в сердце свет, И я, как мальчик, забывался, Что был Айтматовым воспет. * * * Был, как шахсай-вахсай, мой сон, И на рассвете, встав с постели, Я в тегеранском «Парк-отеле» Поспешно вышел на балкон. И свежевымытое утро Меня пленило блеском чар. А солнце было рыжекудро И направлялось на базар. Спросил я солнце: — Чем торгуешь? Быть может, золотом колец? — Заезжий гость, о чем толкуешь, Не ювелир я, не купец. И, шествуя по всем базарам, Я ничего не продаю, А золотые кольца даром Хорошим людям раздаю. И выметаю в час игрений С базаров метлами лучей Я мусор лживых заверений И пыль обманчивых речей. Пока горю, мир будет вечен! — Ах, солнце, лучше бей в набат: Мир обезумевший беспечен, Доверчив и подслеповат. Иные вертят им привольно, А жизнь его тонка, как нить. — Здесь вышел мир вперед: — Довольно! Меня не смеешь ты хулить. Я жизни верная основа, Опора всех его опор. В моих устах бессмертно слово, Как на плечах вершины гор. И знай, что всякого тирана, Задумавшего мной вертеть, Я на оси своей и впредь Смогу подвесить, как барана. Известно: чем древней изделье, Тем выше на него цена, А как изделье был досель я Древней, чем звезды и луна. И, сотворенный безупречно, Дышу любовью и тоской. В пространствах собственных навечно Прописан мною род людской. * * * Если сотканные в Иране На ковер положить ковер, То могу я сказать заране, Что родится гора всех гор. Если сотканные в Иране Расстелить ковры как один, То предстанет, скажу заране, Величайшая из долин. Писан киноварью тюльпана Иль под цвет бирюзы узор?.. Больше прочих ковров Ирана Мне запомнился Шах-ковер. Может, я небеса обидел, Но подумал, ковром пленясь, Что таких, как на нем, не видел Радуг на небе отродясь. Слишком просто назвать красивым Яркий вымысел старины. Шах-ковер мне казался дивом, Вправду нету ему цены. Сто искуснейших персиянок За год выткать его смогли, Воплотили сто басурманок Облик отческой в нем земли. «Наша Персия золотая» Нарекли они свой ковер. Торгашей налетела стая И к нему обратила взор. И, ломя последнюю цену, Продавала его не раз. И, владельцев запомня смену, Скрылся за морем он из глаз. Но приходит однажды белый Пароход, что надеждой зван. Через годы, живой и целый, Возвратился ковер в Иран. Не последней цены ль он данник? И под небом его страны Говорю, очарованный странник: — Шах-ковер, тебе нет цены! * * * Я, в пределы мира вторгшись, Где страстей не гаснет пыл, Наблюдал за буйством торжищ И при этом говорил: «Пусть становится дешевле В мире хлеб из года в год, Но дороже и душевней Станет слово в свой черед. Покупается одежда Пусть задешево вдвойне, Только б вера и надежда Не снижалися в цене. В баре девочкам за выход Пусть заплатит фирма вновь, Лишь бы не искала выгод Драгоценная любовь. Пред купцом мы не ударим В грязь лицом, не из таких, А что женщинам подарим, Будет дорого для них! Пусть умчится сочиненье Вдаль, завидно, сквозь года, Но дешевле вдохновенья Будет рукопись всегда». * * *