А она так и не обняла его на прощание.
Села на скамейку, включила телефон, хотела снять чехол, но увидела в новостной ленте: «На площади вывесили труп лидера митингующих» — и вскочила снова, потому что поняла, куда ей нужно идти.
Как обычно Лёша оказался единственным, к кому был смысл идти.
Он висел там, огороженный наскоро поставленным тонким, но крепким забором. Вокруг собирались, высказывались недовольно, кто-то просто качал головой и проходил мимо. Лёша стоял над ними, на скорую руку привязанный к перекрещенным доскам, с закрытыми глазами, будто просто готовился что-то сказать и не мог собраться с духом. Ну конечно, сколько можно быть сильным?
Катя приблизилась вплотную к железному забору. Смотрела на красную точку у Лёши между глаз и представляла, что их ничего не отделяет, а она снова прижимается к его груди. «Надо было утром перевязать руку,» — подумала она, замечая разболтавшийся бинт. Она бы ещё обязательно сказала: «Ну почему ты ушёл, не подумав о себе?», а он бы, наверное, промолчал, а может, и вовсе поцеловал бы — так хотелось, чтобы он её поцеловал! — и это значило бы: «Потому что у меня есть ты».
Катя прильнула к забору, вцепившись в прутья до боли в пальцах и закрыла глаза.
«Почему ты меня не целуешь, Лёша? Я тебе противна?»
Закричать бы, да только никто не услышит. Спросить бы помощи, да только никому нет дела. Только омоновцы время от времени хватали кого-то из возмущённых и запихивали в автозак, совершенно игнорируя молча умирающую от боли Катю.
«Почему ты не взял меня с собой? Я даже на это не гожусь?»
Лёша молчал, как будто специально хотел сделать ей хуже. В назидание, в наказание, в укор. Потому что он всегда был сильнее. Когда был.
— Я всё равно приду, слышишь? — прошептала Катя, опустилась на асфальт, но не выпускала пальцами железные прутья, ведь не просто держала их, а обнимала его. — Мне же совсем-совсем некуда идти... И никогда не нужна была такая свобода, слышишь? Никогда...
Эта революция забрала его. Этот народ, желающий свободы, отнял его у Кати, хотя она была готова на любое постоянное насилие в борделе, лишь бы только Лёша жил. Это Алиса и Ворон поставили революцию выше его жизни. И срать они хотели на бабочку, которой больше некуда лететь.
— Девушка, вам плохо?
Голос грубый, страшный. Катя дёрнулась, обернулась, сквозь пелену увидела смутно знакомые черты лица.
— Катерина?
Голос удивлён. Рука смутно знакомого человека потянулась в карман.
«Беги!» — обеспокоенно крикнул Лёша откуда-то издалека, и она сорвалась с места, потому что не могла его не послушать.
— А ну стой, сука!
Катя летела быстро, не чувствуя асфальта под онемевшими от холода ногами. Нырнула в ближайшее такси, еле слышно прошептала:
— Едем, пожалуйста, едем! — и прижалась к окну.
В эту секунду даже слёзы перестали литься, потому что за окном оставался брошенный ею стальной Лёша, привязанный к перекрещенным доскам, возвышающийся над людьми и над остановившимся бугаем. Это точно был кто-то из охранников борделя.
Машина отъехала от площади, и Лёша пропал. Потерявши его навсегда, Катя снова плакала, пока таксист прилично молчал и наворачивал круги по ближайшему району.
— Девушка, вам куда? — потом всё же уточнил он.
«Совсем некуда,» — с ужасом подумала она, снова захлёбываясь истерикой.
Неровным голосом назвала адрес места, переставшего быть домом. Пока ехала, собирала мысли в кучу и печатала текст на расплывающемся перед глазами экране монитора. Держать всё внутри уже не получалось.
«Люди! О, люди!
Где ваша человечность? Как вы смотрите в глаза своим жёнам, зная, что у кого-то отняли семью? Вы думаете, что правы. Вы думаете, что другие заслужили смерти. Вы думаете, что у других не было надежд, любви и счастья. Вы думаете, что убив их, остановите это. Но не остановите. Только продолжите. Только подадите другим пример — убивайте дальше, убивайте таких же людей, убивайте, ради мира, в котором не будет места кому-то, кроме вас.
Люди! О, люди!
Вы воспитали поколение шлюх из детских домов. Поколение наркоманов с улиц. Вы сами загнали других в угол, лишили их свободы, сделали рабами для удовлетворения вашей алчности и думали, что они будут правильно распоряжаться такой жизнью? Такая жизнь им не нужна. Такой жизнью можно пожертвовать ради настоящего, светлого будущего — и вы, я смотрю, с удовольствием принимаете такие жертвы.
Что для вас — человеческая жизнь? Что для вас — гражданское право?