Мать свою Кёнсу не помнил вовсе, а отец учил его писать и читать, никогда не ругал, если Кёнсу прятался ото всех и писал что-нибудь на сшитых ремешками листах. Отец даже отдал Кёнсу личное сокровище, второе после карты, — темную коробочку с карандашами, научил карандаши затачивать. В детстве Кёнсу чудом казалось, что деревянные палочки оставляли линии на бумаге, как следы, которые потом можно распутать. Кёнсу мнил себя охотником, только особенным. Обычные охотники читали следы людей и зверья, а Кёнсу читал следы на бумаге. Так умел не он один, но на Белые Шахты подобных умельцев приходилось в руку-полторы.
С самого рождения Кёнсу слышал негласный закон, что всем под кожу въелся: одиночки умирают первыми. Но считали его в Белых Шахтах именно одиночкой. Гордецом, что не протянет долго. Ведь после смерти отца он остался без семьи, да и наложником не пошел ни к кому. Только и умел, что писать, готовить да лечить немножко. И обида зрела день за днем. Почему одиночки умирать должны первыми? И почему нельзя схорониться в укромном месте и выводить на помятых листах свои мысли? Почему нельзя помогать Старшему, что вел книгу, в которой делал записи обо всем, что случалось в Белых Шахтах? Кёнсу писал и читал лучше всех в Белых Шахтах, но Старший передавал науку сыну, что и в подметки Кёнсу не годился. Вот и в путь отправили тоже Кёнсу, потому что семьи у него нет, один он, а раз один, то права голоса у него тоже нет.
С другой стороны, с Фанем обошлись и того хуже — его вообще ни о чем не спросили.
— Ладно. — Кёнсу вздохнул, потрепал Фаня по отросшим волосам и взялся за тушку кролика. Фань смотрел, как Кёнсу разводил огонь маленький, потом смолил тушку, сжигая мех до последней ворсинки, натирал охапкой сухой травы, снова смолил, а после делал аккуратные надрезы, снимал шкурку и превращал ее в мешочек. Голову кролику Кёнсу отрубил старым ножом и велел Фаню закопать ее поглубже, чтобы на запах крови напасть не пришла. Тушку выпотрошил, порубил на пять частей, куски запихал в мешочек из шкурки, туго завязал и принялся бить мешочком о камни.
Фань унес внутренности в ямку к голове и споро зарыл. Головастый малыш.
В сумке Кёнсу нашел последнюю трубку из свернутых листьев салата, в листья завернул куски отбитого мяса, а после закопал их под углями. Рядом организовал уже приличный костерок и подвесил над огнем почерневший от копоти походный котел. В закипевшую воду засыпал мелко порубленные сушеные травки и приготовил две глиняные чашки. Чашки он сделал много лет назад собственными руками, когда отец учил лепить и обжигать глину. Еще крупица того, что Кёнсу унес из дома.
С ужином они покончили как раз тогда, когда небо в далекой вышине обрело насыщенный фиолетовый оттенок. Переглянувшись, торопливо принялись засыпать костер песком и убирать все следы. Вещи затащили в нору, все проверили снаружи и забились в лаз аккурат к мигу, когда на землю обрушилась непроглядная тьма.
Кёнсу взял дубинку у Фаня, покряхтел немного и перекрыл лаз валуном, оставив лишь сверху небольшие отверстия, чтобы проходил воздух. Внутри было тесно, почти не развернуться. Кёнсу притянул к себе Фаня, улегся кое-как и обнял худенькое тельце. Нагретая за день земля пока не давала ощутить ночной холод, но это пока. Кёнсу обнял Фаня покрепче и закрыл глаза. Старался не вздрагивать от шорохов, что доносились снаружи. Все равно не полез бы из норы ни за что, потому что по ночам твари лазили везде, да и хищного зверья хватало.
Кёнсу то проваливался в дрему, то выныривал из нее, когда слышал отдаленное уханье, близкое сопение или натужные стоны. Чувствовал, как в его объятиях подрагивал Фань, иногда гладил малыша по голове и стыдно радовался, что Фань не говорит, потому что бродячие торговцы предупреждали — по ночам в Зараженных Землях даже одно слово, произнесенное шепотом, могло стоить жизни.
Ночью ничего не случилось, напасть пришла на рассвете. Кёнсу только освободил лаз от валуна и полез наружу, как позади раздалось громкое шипение. Кёнсу прижался к камням спиной и оглянулся, чтобы увидеть в рассветном мареве свернувшуюся кольцами змею в шаге от скомочившегося Фаня. Небось, ночью и заползла, гадина. Змея была большая, толщиной в руку Кёнсу. Такая легко могла задавить обоих, обвив их кольцами.
Кёнсу поначалу выдохнул, решив, что уж такая крупная змея вряд ли будет ядовитой, но тотчас напрягся, уловив зеленоватый блеск глаз. Раз зеленоватый отсвет, значит, ядовитая непременно. Он бесшумно сдвигал руку, пытаясь нашарить либо дубинку Фаня, либо увесистый камень. Змея же покачивалась, вскинув голову и пробуя запахи в воздухе кончиком раздвоенного языка. Фань не двигался и закрывал собой руку Кёнсу, а Кёнсу продолжал рыхлить песок пальцами, пока не нащупал подходящий камень. Удар левой мог и не получиться, да и размахнуться было тяжело.
Кёнсу в отчаянии прикидывал все шансы и рисовал мрачные картины будущего. Если змея его цапнет, он либо умрет от яда, либо сляжет на несколько дней, а без него маленький Фань точно погибнет. Да они оба погибнут, если будут торчать на одном месте.
В Зараженных Землях следовало постоянно двигаться и менять на ночь убежища. Да и как еще им добраться до последней черты на Юге? Если сиднем сидеть, то пути не будет.
Кёнсу и так не представлял себе, как им идти до южного края Зараженных Земель. И как дальше быть — тоже. Торговцы говорили, что даже в Зараженных Землях есть селения, где можно попросить крова на ночь или две, нанять проводника, но Кёнсу не знал, где и как эти селения искать. Это не выглядело таким безнадежным и удручающим прежде. Проведенные в пути дни и ночи легкими никто бы не назвал, но только сейчас, когда живая угроза впервые возникла буквально перед глазами, Кёнсу сполна ощутил груз ответственности, что лег на его плечи. Ведь дойти полагалось не только ему, но еще и ребенка довести.
Конечно, в Белых Шахтах всем на самом деле наплевать, дойдут ли Кёнсу с крохой Фанем до их последней черты на Юге. Отщепенцев никому не жаль, потому что одиночки умирают первыми. Но у Кёнсу внутри все восставало против этого. Ибо почему? Это же несправедливо. И, наверное, сочувствовал он Фаню именно потому, что сам был таким же чужаком и отщепенцем в Белых Шахтах. Раз семьи и рода нет, то и черт с ним, да? А вот хрен!
Кёнсу крепче стиснул камень, продолжая наблюдать за змеей. Из своего положения он не мог так просто взять и ударить змею, а если бы и мог, то вряд ли убил бы с первого удара. Еще и неудобно повернутая нога постепенно затекала. Чем дольше тянуть, тем больше шансов погибнуть.
Кёнсу постарался незаметно выпрямить правую ногу или хоть уложить ее удобнее, но тут же из-за крошечного движения посыпались песок и камешки вдоль неровной стены лаза. Змея мгновенно повернула голову и метнулась к ноге Кёнсу. Он и с жизнью попрощаться успел, но Фань выручил, пихнув один из мешков. Кёнсу остервенело бил и бил левой рукой с зажатым в ней камнем. То попадал, то колотил по неровной стене. Бил, пока змея не замерла неподвижно на песке. Выронив камень, Кёнсу принялся лихорадочно обшаривать себя. Выдохнул, едва убедился, что не укушен.
Рано обрадовался. Фань тонкими пальцами ухватился за его колено, помедлил и свалился на песок. Глотая слезы, Кёнсу выбирался из лаза и тянул за собой Фаня. Уже под ясным небом осматривал ребенка. Нашел две алые точки на правой голени. У него руки ходуном ходили, а он пытался сделать надрезы. Жадно припадал губами к ранкам, высасывал кровь вместе с ядом, шумно сплевывал и вновь припадал губами к бледной коже. Вокруг ранок набухли фиолетовой сеткой тоненькие сосуды. Кёнсу высасывал яд до тех пор, пока сетка из сосудов не стала бледнее. Носился потом с котелком, разводил огонь, ползал на четвереньках по склону в поисках нужных стеблей и корешков. Таких змей он раньше не видел, но надеялся, что обычные средства помогут.
Фань безжизненной куклой лежал на песке. Кёнсу трогал его шею, жадно ловил слабое дыхание и промывал ранки настоем, чтобы потом натереть кашицей из размягченных в кипятке корешков и стеблей. Перевязав голень и пощупав лоб Фаня, Кёнсу выпрямился. Растирал ноющую поясницу и озирался. На помощь рассчитывать уж точно не стоило, а идти Фань не мог. Оставаться же в норе было смерти подобно.