Кто мог знать, что все так будет? Мне не надо рассказывать тебе, как я был потрясен внезапной кончиной мамы. У нее был застарелый рак, и, как врач, она если и не знала об этом точно, то, вероятно, догадывалась. Дядька до сих пор клянется, что за все время, пока они жили вместе, она ни разу не пожаловалась ему. Такой уж она была человек: никогда никого не обременяла своими просьбами или жалобами. Поэтому-то папе и хорошо было жить с ней, теперь я это понимаю…
Спасибо тебе хоть за то, что в тот тяжелый, душный июль ты не попрекала меня ничем. Иногда я забывал привозить на дачу продукты, иногда вечерами уходил из дому и бесцельно слонялся по березовой роще или вдоль шоссе… Ты знаешь, чем была для меня мать, одна, без посторонней помощи, вырастившая и воспитавшая меня. Всего месяц не дожила она до появления внучки. Всего один месяц!
Я тебе благодарен и за то, что ты надоумила меня пораньше взять очередной отпуск, за то, что ты настояла на нашем заблаговременном переезде в Москву в конце июля, за то, что в те тревожные для тебя дни ты предпочла остаться только со мной. Ты была тогда во всем права, тихая и какая-то самоуглубленная и даже по-своему мудрая в чем-то.
Это было тоже в воскресенье, рано утром. Не знаю, как это объяснить, но мы проснулись в один и тот же миг и с одной и той же мыслью.
— Валера, — сказала ты как можно спокойнее.
— Все, все, — сказал я. — Сейчас.
— Нет, не надо звонить, не вызывай. Мы пойдем.
— Да, конечно. — Меня била внутренняя дрожь, но она сидела так глубоко, что ты, я уверен, не могла ее заметить. — Что ты наденешь? — сказал я.
— Я все приготовила. Достань из шкафа.
Я достал платье-халат, надел тебе на ноги мягкие, без каблуков югославские туфли, одновременно поставил на плиту чайник, и, пока он разогревался, сделал тебе несколько бутербродов и положил в твою сумочку апельсин.
На твоем лице был какой-то свет, выражение значительности, покорности, любви и добра. Ты уже была в себе матерью — вот что! Свет материнства пробивался наружу, озаряя твое лицо.
Мы вышли из дому и окунулись в тихое, чуть туманное и в то же время солнечное августовское утро. И мы с тобой потихоньку пошли через улицу, мимо огромного дома и нового стадиона к Филям. На наше счастье, нас догнала машина с зеленым огоньком, и таксист, высунув голову, деликатно спросил, не подвезти ли. Ты кивнула, и мы очень медленно, аккуратно сели и поехали в сторону Филевского парка. Мы потом еще погуляли по парку, чуть туманному, просвеченному неярким и будто усталым солнцем. Я еще хотел сбегать за мороженым, но ты сказала, что уже не надо, потому что пора…
Знаешь, если я буду умирать, я и тогда буду помнить твои глаза в ту минуту, когда мы вошли в тот дом и когда женщины в белом уводили тебя от меня. Ты своими глазами и прощалась со мной, и благодарила за что-то, и чуточку, кажется, упрекала, и была так добра ко мне, а все это, вместе взятое, наверно, и было любовью.
Тебя увели, но мысленно ты еще стояла передо мной, и я не трогался с места, пока все понимающие ласковые женщины в белом не выпроводили меня из приемного покоя, сунув мне бумажку с телефоном.
Часть вторая
1
Он сидел у березы, прислонившись к тонкому, запотевшему у комля стволу и упираясь руками в землю. Было два часа пополуночи. Последняя электричка давно уже прошла, и те сошедшие с нее несколько человек, на чью помощь он так рассчитывал, прошли по асфальтированной дорожке мимо, не заметив его. Погруженный в себя, в свою боль, он тоже не заметил их, мелькнувших на выбеленном луной куске асфальта. Возможно, он услышал бы их шаги или голоса, если бы не заглушающее все звуки окрест неистовое кваканье лягушек. Дважды он порывался посмотреть на часы, но было очень трудно подымать руку, а кроме того, он боялся, что время совсем не продвинулось. Внутри него по-прежнему что-то тикало, ровный больной жар заполнял тело, сознание то меркло, и тогда ему казалось, что он погружается в какой-то похожий на явь странный сон, то становилось четким, чистым, и он начинал торопливо думать о том, что надо все-таки посмотреть на часы, и надо терпеть, и надо обязательно дождаться электрички, и не надо отчаиваться, потому что его обязательно найдут и спасут.