— Не стоит. Не забудьте папиросы, — сказал я.
— Не забуду. Ладно. — Он поднялся. — Передавать что Татьяне от тебя или не надо?
— Пожалуйста, — сказал я. — Пусть она сама приезжает за своими вещами. Вам я никаких ее вещей не дам. И посредников больше принимать не буду.
— Так, так. Очень любезно.
Я видел, как нахмурилось его лицо, как обиженно поджал он маленькие твердые губы, и я подумал, что мне теперь будет, наверно, еще труднее помириться с тобой. Но иначе я не мог.
Я встал и пошел за ним в переднюю, включил свет, потом вернулся на кухню. Я слышал, как он, шумно сопя, надевал свое тяжелое, с серым каракулевым воротником пальто, шапку, как, твердо ступая толстыми подошвами белых, подвернутых ниже колен бурок, подошел к двери, постоял немного, затем аккуратно открыл и так же аккуратно, без стука, затворил за собой дверь.
Я не мог иначе. Мне казалось, что я делаю очередную глупость, но продолжать подобный разговор с твоим отцом было выше моих сил. Я не сдержался, и я раскаивался потом, что не сдержался, потом, когда посреди ночи напала на меня тоска… Я готов был идти пешком к вам на Смоленскую и просить прощения у тебя и твоего отца. Тяжелое предчувствие сдавило мне сердце. То мне казалось, что кто-то из вас опасно заболел, ты или Маша, то чудилось, что ты уже ушла к другому. Я встал, оделся и сварил кофе. Помню, было ровно три часа, когда закипел кофе. Я включил во всей квартире свет, выпил чашку кофе, выкурил подряд две сигареты и только тогда ощутил, что смогу уснуть. Как это ни странно — после чашки крепкого кофе и двух сигарет посреди ночи. И я уснул. И потом — утром и в течение всего дня чувствовал себя удовлетворительно. Днем у меня не было никаких дурных предчувствий. Я по-прежнему верил, что ты не могла уйти насовсем…
Ты пришла вскоре после моего возвращения с работы. Ты с порога объявила, что приехала забрать свои вещи. Как будто ты не могла взять их днем без меня!
— Как Маша? — довольно сухо спросил я.
Ты сказала с вымученной усмешкой:
— Тебя это интересует?
— Да, интересует, — сказал я.
— У нее насморк… Там же холодина в квартире… — У тебя был уже другой тон, не вызывающий и не агрессивный.
Я тогда не знал, что, вернувшись домой, отец выругал тебя за то, что ты посылала его ко мне, назвал меня «порядочным человеком, хотя и дураком», и заключил, что мы с тобой бесимся с жиру, что мы идиоты, которым вместе тесно, а врозь скучно.
— Черт те что, — продолжала ты, перекладывая с места на место теплые Машины вещи: шерстяные кофточки, рейтузы, носки, — живут как будто в центре, а никакого порядка. Третий день батареи холодные, лопнули там какие-то трубы. Я просто боюсь за Машеньку…
И тут я чуть было опять все не испортил.
— Незачем было возить ее к родителям, — сказал я и сам почувствовал неуверенность в своем голосе.
И тотчас, как тончайший приемник, ты отметила это. Брови твои приподнялись, ты метнула в мою сторону недоуменный, измученный взгляд.
— Не слишком ли торопишься с выводами? — сказала ты.
— Хватит, Таня, — сказал я. — Давай прекратим.
— Ты считаешь, что я могу так просто забыть твою подлость? Ошибаешься.
— Это ты ошибаешься. Я больше не намерен выслушивать твои вздорные обвинения. Довольно с меня. Или ты прекратишь, или…
— Что или?..
— Да что или. Возвращайся к родителям, — сказал я.
— А я, между прочим, и не собиралась оставаться здесь. Ты очень ошибаешься. Я тебе никогда не прощу, ни-ког-да! И я тебе тоже сделаю, будь уверен…
— Что ты сделаешь? Чего болтаешь?
— То, что мне надо, то и сделаю. Понятно? Я не позволю издеваться! Не позволю топтать свое человеческое достоинство!
Ты была права. Ах, как ты была права! Я подумал: может, попросить у тебя прощения?
— Татьяна, — сказал я, — давай я поклянусь памятью матери…
— О чем?
— Поклянусь, что люблю только тебя.
— Клянись, что у тебя ничего не было с той шлюхой.
— Так ведь она не шлюха, ты ошибаешься.
— Для меня она шлюха. Шлюха! Шлюха! Написать женатому человеку такие слова, вешаться ему на шею… Шлюха!
— Нет, Таня, так я не могу.
— Я тебя за язык не тянула.
— Значит, не хочешь, чтобы я поклялся?
— Хочу. — Ты смотрела на меня уже с надеждой и интересом. Враждебность исчезла, колючесть исчезла. Конечно, тебе очень хотелось, чтобы то все было неправдой, недоразумением, некрасивым, дурным сном. Поклясться памятью матери — такой клятве нельзя было не верить.
Взгляд твой добрел, ты все зорче всматривалась в меня, а я думал: пусть я буду великим грешником, но я верну ее с Машенькой, и она не сделает того, чем она мне угрожала. Главное, чтобы она не сделала этого.