— Понимаете, Таня, — сказал я, — ведь в искусство приходят разными путями. Почему вы хотите непременно сразу в театральное? А если вы пойдете в какой-нибудь другой вуз и будете заниматься в самодеятельности?
— Ну уж, самодеятельность! — сказала ты.
— Я сам ее не люблю смотреть или слушать, но заниматься… почему? Если есть способности, то можно и в самодеятельности, для начала. По-моему, вам имеет смысл.
— А в какой вуз?
— Если вы в принципе не против, я вам сейчас изложу свою идею, а потом мы ее обсудим. Хорошо?
— Хорошо, — сказала ты, веселея. Я чувствовал, что ты все более проникаешься доверием ко мне.
Идея моя была проста и, увы, не очень оригинальна. Я предлагал тебе пойти на работу в ВАТИ лаборанткой (институту как раз требовались лаборантки), потом устроиться на вечернее, в крайнем случае на заочное отделение — все это не без помощи моего приятеля-аспиранта, — а затем поступить в студенческую самодеятельность. Я назвал имя заслуженного артиста республики — художественного руководителя нашего студенческого коллектива — и увидел, как заблестели твои глаза.
— Только, знаете, — сказала ты, — я не могу представить себя студенткой технического вуза.
— Не вы первая, не вы последняя, — сказал я. — В конце концов лучше быть плохим инженером, чем плохим актером. А может, вы будете и неплохим инженером, кто знает…
Тут на остановке в вагон ввалилась и подсела к нам шумная компания. Я заметил твою досаду, потом выражение подчеркнутого безразличия, которое ты напускала на себя в ответ на нескромные взгляды ребят. Потом ты и вовсе отвернулась к окну и почти до самой Москвы молчала. И только когда объявили: «Следующая — Москва-пассажирская», — ты кивнула мне как близкому знакомому и встала. Тебе не терпелось остаться со мной наедине, чтобы продолжить наш разговор. Я тебя понимал: потерять и вновь обрести надежду — это чего-нибудь да стоило.
Мы нашли недалеко от Киевского вокзала кафе с выставленными на открытый воздух разноцветными столиками, и выяснилось, что мы оба голодны. Ты с большим аппетитом съела калорийную булку и выпила стакан кофе с молоком, я выпил чашку черного кофе. Затем мы стали звонить из автомата моему приятелю и договорились, что ты завтра явишься со всеми документами в ВАТИ, и он проведет тебя в отдел кадров и порекомендует.
— Мне прямо не верится, — сказала ты, когда я повесил трубку, — что все это можно просто так…
— Кто в этом виноват? Папа?
— Папа, — сказала ты. — Он никому ничего не делает просто так. Никогда… А вы?
Мы стояли в телефонной будке, прижавшись — ты к одной, я к другой, противоположной, стенке из стекла, и нас разделяло каких-то тридцать — сорок сантиметров пространства. Не знаю, мелькнула ли у тебя уже тогда эта мысль — выйти за меня замуж; но именно тогда ты так повернулась ко мне, что я сразу увидел, как ты красива… Неужели ты так поворачивалась и к тем, от кого зависело, принять тебя или не принять в театральное училище? И как они могли устоять?
Я не устоял. Мне сделалось жарко.
— Какое это имеет значение? — пробормотал я. — Ну, скажете спасибо, если все получится…
— Я и сейчас должна сказать вам спасибо, — сказала ты, и мы вместе вышли из будки.
Я был почти счастлив. И я дал себе слово, что буду служить тебе всегда, буду помогать тебе, пока ты в этом нуждаешься, словом, буду делать все, чтобы тебе было хорошо, и ты, по-моему, это бессознательно почувствовала.
Ты как-то совершенно по-новому посмотрела на меня, когда мы вышли, и ты казалась в ту минуту немного смущенной. Мне надо было вернуться на твердую почву, и я заговорил о вещах сугубо практических: как удобнее и быстрее добираться отсюда до нашего института и как выглядит мой приятель Вадик, который обещал встретить тебя в вестибюле. Ты кивала, но что-то уже неуловимо новое коснулось тебя и мешало воспринимать то, что представлялось тебе таким важным еще час тому назад.
— Я все запомнила, все сделаю, — сказала ты. — Поехали обратно?
И вновь в вагоне электрички мы сели у окна друг против друга. И снова говорил большей частью я, а ты слушала, но говорил по твоим наводящим репликам только о том, что было интересно тебе. И я уже отчетливо понимал, почему тебе это интересно — знать, где я работаю, и кто моя мать, и какая у нас квартира, — и эта определенная направленность твоего интереса меня страшно возбуждала и радовала. Я часто как бы ненароком опускал глаза, и когда их поднимал, взгляд мой скользил по твоим коленям и юбке, и это тебя не сердило; наоборот, я подозреваю — ты хотела, чтобы я почаще так скользил взглядом, чтобы увеличить свою власть надо мной. Потом ты решила рассказать кое-что о своих родителях и о себе, и ты говорила только то, что выставляло тебя и твою родню в выгодном свете. И мы с тобой больше ни словом не касались того, о чем у нас была речь, когда ехали в Москву, и мы оба делали вид, что так и надо, потому что о делах мы будто бы уже все переговорили. И все же, когда мы сошли с электрички и увидели вдали дремотные, потемневшие к вечеру вязы над оврагом, я спросил, что ты скажешь теперь своему отцу.