— Папа, ты не будешь ругаться?
— Нет, Машенька.
Под носом и на щечке у нее засохшие зеленоватые полоски, на лбу склеившиеся от пота пряди волос, шубка застегнута на одну пуговицу.
— Опять вспотела?
— Немножко.
— Ну пойдем переодену.
Она подает мне красную шершавую ручонку и идет рядом, не сводя с меня настороженного, направленного снизу вверх взгляда. Ты в это время, не снимая пальто, изучаешь свое лицо в зеркале, подмазываешь губы, пудришь нос и лоб. Когда я прохожу мимо, ты небрежно роняешь:
— Я в магазин.
И, взяв сумку, хлопаешь дверью.
Маша сразу веселеет. Мы переодеваемся в сухое, чистим основательно нос, основательно, с мылом, моем руки, лицо, шею, тщательно вытираемся и идем в комнату играть. Мы играем в «Тпру, лошадка!» и в «дочки-матери». Снова коротко постукивает, поворачиваясь, ключ в замке, Маша, вздрогнув, пристально глядит мне в глаза.
— Не будете ругаться?
— Нет.
— Маша, тебе омлет приготовить? — раздается через минуту твой голос на кухне.
— Не хочу омлет, я утром ела, — отвечает Маша и еще более настороженно смотрит на меня. Ее мои глаза спрашивают: «Не будете? Не будете?»
— Не беспокойся, Машенька, я не буду, — говорю я.
— Ничего, съешь, мне больше нечего тебе давать, — говоришь ты, появляясь на пороге.
— Мама, я вырву, — говорит Маша испуганно. — Я больше не хочу омлета. — И она делает такое движение, как будто у нее позывы на рвоту.
— Дай ей чай с молоком и с булкой, если ничего другого нет, — говорю я.
— А ты помолчи. Мы сами разберемся… Я тебе сказку прочитаю, — говоришь ты Маше.
— Мама… — осторожно произносит Маша, смотрит на тебя, на меня, опять на тебя, глаза ее умоляют: «Не будете ругаться?» — Мама, — говорит она, — я съем омлет, только я вырву.
— Господи! — не выдерживаю я. — У тебя есть картошка?
— Отстань. Буду я сейчас возиться с картошкой.
— Давай я почищу и поджарю. Минутное же дело.
— Чисти, если тебе охота. Я опаздываю на репетицию в красный уголок.
— Но, может быть, ты сперва покормишь нас ужином?
— Уже заплакал? Сами не можете? В рот я вам должна положить?
— Мама, — говорит Маша, бледнея. — Я буду есть омлет. Я не вырву. Не ругайся.
— Вот несчастная кривляка! — возмущаешься ты.
— Маша, зачем же? Пойдем на кухню, я тебя покормлю, — говорю я.
— В рот им, видите ли, я должна положить, — продолжаешь ты с пафосом. — А то они сами не могут, господа! Хороши будете и так.
Я чувствую, как Маша быстро поглаживает меня по руке, на личике ее загораются пятна, а взгляд шепчет: «Не будете? Не будете?»
— Не буду, не буду, не буду, — бормочу я и, дрожа, тащу Машу за собой на кухню. — Злодейка! Преступница! — ору я уже на кухне.
Хлопает дверь.
Иногда дверь хлопает тотчас же, едва я успеваю войти в дом.
— Мне надо к маме, — объявляешь ты.
— Зачем?
— Надо.
Я не люблю этих твоих поездок к матери. Я готов видеть твою мать у нас хоть каждый день, но отпускать тебя к ней не люблю. Ты это знаешь. И если ты возвращаешься поздно, когда Маша уже спит, я не могу удержаться от того, чтобы не учинить тебе допрос. Я этого не хочу, мне унизительно, но я спрашиваю:
— Этот тип тоже был?
— Какой тип? — Так наивно, невинно, будто ты и в самом деле не понимаешь, о чем я.
В такие минуты я тебя ненавижу. Мне кажется, что ты насквозь пропитана фальшью: твои глаза, твой голос, руки твои, все твои движения, когда ты переодеваешься, — все фальшь, притворство, обман, ад.
7
«Не знаю, не знаю, не знаю, — проносилось в его голове в то время, как перед ним бледнели и затухали кадры той странной видеоленты, которая была отражением его собственной жизни. — Что-то все-таки можно было; наверно, можно: ведь она верила мне, и в конце концов я в ответе за все. Можно было… Но что? И почему — было?»
Он прислушался. Сознание его в силу какого-то закона цикличности вновь яснело, и он услышал прежде всего толчки внутри себя, мерные, пульсирующие, похожие на тиканье. Потом он услышал скрип — так скрипит на ветру надломленная ель, — но ему померещилось, что где-то далеко каркает ворона, низко, надсадно (это был звук механического рожка на железнодорожном переезде), услышал как будто паровозный гудок и подумал с удивлением: «Я сплю? Но я ведь только что долго разговаривал с Татьяной. Где я? Что со мной?»
«Таня», — хотел сказать он и пошевелил запекшимися губами, и этого было достаточно, чтобы откуда-то снизу, из тяжелых глубин живота, хлынула и опалила его боль.