Настя Мёд запела а капелла русские романсы голосом силы по крайней мере Галины Вишневской – у нее вдруг обнаружилось драматическое сопрано, и стало ясно, что она в юности ошиблась факультетом консерватории.
Стоит ли говорить, что я опять напился. Мне стало внятно дольней лозы прозябанье. Видя этих людей в неформальной обстановке, я вдруг решил, что они – не интеллигенты. Это показалось мне в тогдашнем моем состоянии величайшей высоты и тонкости открытием.
Они предатели, мнилось мне, предатели своего класса. (Самое забавное, что в некотором смысле я и сейчас, в окончательном моем положении, думаю то же.) Они предали русскую интеллигенцию со всей ее сектантской нетерпимостью, но и с высокими прозрениями, способностью к самопожертвованию и неумением понять и принять других, непрактичностью в деньгах и делах, но и умением работать, со всей ее прелестью и истерикой,- променяли на мелкобуржуазную толерантность и конформность. Они пыжились казаться интеллектуалами западной европейской складки – вот кем они пыжились быть. Однако сказано: будь холоден или горяч – твердил я про себя, лакируя виски текилой,- но не тёпл. Они променяли свое призвание к воспаленному русскому служению и странничеству на общеевропейскую тусклую культурность, говорил я себе, говорил, совсем как Достоевский…
Когда человек осознает нечаянно, что он оказался вне своего класса и круга, перед ним встает выбор: он или тушуется и подстраивается, или становится культурным героем. Коктейль мексиканской текилы с шотландским виски, безусловно, подталкивает ко второму. И я преисполнился решимости рассказать грузинке, которая мне давно приглянулась, о своем открытии.
Кажется, я пересказывал ей содержание сборника “Вехи”. Говорил о вечном споре западников и славянофилов. Причем она с неподражаемой иронической мягкостью осведомилась, к какому лагерю отношу я сам себя. Пришлось объяснить, что взгляды человека меняются, в зависимости от поворотов Истории. Что я всегда считал себя либералом и придерживался ценностей космополитических. Но сейчас, видя, что творится вокруг – и тут, кажется, я повел рукой окрест,- я все больше ощущаю себя консерватором. Да что там Истории, вещал я, за один день человек может из правого сделаться левым и обратно. Слава Богу, Бога нет, слава Богу, есть пять, процитировал я незабвенного Женю
Харитонова. Это удивляет меня самого. Но в одном я убежден: идет тотальное наступление на исконный интеллигентский образ жизни и склад мысли. На мою личную систему ценностей, если угодно. И я не могу не противиться этому…
– Но вы не коммунист? – опасливо осведомилась она.
– Что вы! – с жаром и вполне серьезно запротестовал я, не чувствуя в ее словах насмешки.
– Вы такой… ностальгический,- заметила грузинка, пряча улыбку за фужером шампанского, который поднесла к губам.
– Нет-нет, это не ностальгия, хоть и верно сказал поэт: что прошло, то будет мило…
Тут я выпил еще текилы и совсем зарапортовался. Я повествовал о примате духа, мерзостях рынка и тупиках либерализма. Когда окончательно запутался, то, чтобы выйти из положения, я предложил ей руку и сердце. При этом я честно сообщил ей, что женат вот уже без малого двадцать лет, но заверил, что это не имеет никакого значения. Она смотрела на меня, как мне казалось, с живым интересом. Быть может, она думала о том, какие метаморфозы может творить с человеком алкоголь. Она ведь знала меня вот уже почти год – пусть шапочно – как мрачноватого бородатого тучного близорукого господина лет на пятнадцать старше ее, ваяющего какие-то тексты из такой далекой от балета области, как отечественная словесность… Истолковав ее изучающий взгляд в свою пользу, я устремился с жаром целовать ее руки, которые от меня деликатно убирали. Потом, кажется, я пустил одинокую слезу. Наверное, от острого и пронзительного понимания, что после долгой моей неприкаянной жизни нашел-таки наконец свое счастье в виде лица грузинской национальности женского пола, понимающего меня лучше меня самого. “Счастье мое, нам будет так хорошо и спокойно вместе”,- шептал я. А может быть, мне лишь казалось, что я разговариваю шепотом…
Как я добрался до дому – помню смутно. Знаю лишь, что, когда проснулся одетым на кушетке в своем кабинете, не получил в постель ни ритуальных утренних поцелуев жены и дочери, ни положенной чашки крепкого кофе эспрессо.
– Он меня уволил,- сказал я, когда нам принесли водку и боржоми и мы выпили по первой. Боюсь, как я ни старался, это прозвучало драматически.- Вчистую. Что называется – без выходного пособия.
– Все по порядку,- попросил Сандро.
Я попытался рассказать все по порядку. Буквально через два дня после этого самого дня рождения Иннокентий позвал меня к себе в кабинет и сказал без обиняков:
– Кирилл, кажется, мы с вами не сработаемся.
На сей раз он не дергал кадыком, не краснел и не опускал глаз.
Держался он очень уверенно, с начальственной нагловатостью. Быть может, для него был чересчур велик авторитет отца, подумал я мельком, и теперь он стремился властвовать, потому что прежде слишком много подчинялся. Как-то, помнится, еще в розовый период моего дебюта в Газете, мы сидели в его кабинете. И он обронил в шутку по поводу, кажется, Свинаренко: всегда мечтал командовать взрослыми женщинами. Фраза знаменательная. Впрочем, случившаяся здесь же Настя Мёд быстро отреагировала: это проходит, Кеша. Ой, нет, Настя, не проходит…
– Займитесь теперь вплотную своими субботними “портретами”, сказал он мне вдогонку.
Вот это и было наглостью. “Портреты” были вне его компетенции, и он мог бы удержаться от советов – чем мне впредь заниматься.
Быть может, я с детства лелеял мечту собирать в парках и скверах пустую посуду на свежем воздухе. Но самое поразительное, что я испытал облегчение. Истинное, беспримесное облегчение, что, быть может, объяснялось моим эгоизмом, безответственностью и малодушием. Теперь мне не нужно будет исполнять его идиотские указания, а главное – главное, мне не нужно будет являться в эту постылую редакцию чаще, чем раз в месяц. Ведь самостоятельно я не смог бы найти в себе сил что-либо круто изменить. “Прыгнуть в горящую пропасть, чтобы найти там себя”,- как выражаются дзен-буддисты. Я почти парил, отгоняя от себя мысль, что терял в заработке как минимум четыре пятых. Да-да, мой доход в Газете теперь уменьшался почти в пять раз…
– И это всё? – спросил Сандро.
– Всё. Но ты знаешь, у меня будто гора с плеч. Засяду-ка теперь за новую повесть.
И тут Сандро сказал с неприятно-пренебрежительной интонацией:
– Эта твоя коллизия между писательством и журналистикой – чисто русская.
С какой это стати он вдруг опять заделался западником.
– Но я русский писатель,- гордо парировал я.- Кроме того, газетные материалы одноразовы, как презервативы, тогда как литературные произведения предполагают многократное использование…
– Хотя всякий кузнец ненавидит свой молот.- Он притворно расхохотался и стукнул меня по плечу.- Маркс, между прочим.
Я тоже кисло ухмыльнулся. И мы не забыли выпить еще по рюмке.
– М-да. Надо полагать, свою роль сыграл в этом деле граф Салиас.
По-видимому, кто-то донес, что ты взял за эту рецензию взятку.
– Во-первых, я ничего не брал,- сказал я, чувствуя, что краснею.
Краснею потому, что брать-то не брал, но, кажется, готов был взять. И одна эта готовность заслуживала наказания.- И, кроме того, ты же сам говоришь, что в Газете так принято.
– Срать тоже принято,- сказал Сандро с намеренной простонародной грубостью, которая всегда меня в нем коробила,- но никто этого не делает при всем честном народе. Для этого есть сортир…