Сандро,- ты думаешь, он простит судьбе и миру, что его однажды очень грубо взяли за шкирку и спустили с властной лестницы, когда он уж губу раскатал и почти заделался министром печати?
Ох, никогда не забудет и не простит. А каково ему, владея всего-то вшивой издательской маркой, видеть, что его родной племянник, которого он некогда одним звонком отмазывал из ментовки, и тот теперь – хозяин Газеты, продав десяток акций которой, можно купить и дядюшкин БМВ, и дядюшкину дачку в Пахре, да и самого дядюшку с потрохами…
– Что ж, все мы недовольны собой и судьбой,- сказал я, уже почувствовав себя в этой атмосфере адептом сразу всех Трех
Учений.- И те, о ком ты говоришь, они ведь не идут тропой бодисатв. Натура непосвященного всегда одна: у кого риса в супе мало, у кого жемчуг мелкий.
– Выпей лучше,- сунул мне стакан Сандро, ловко выхватив его с подноса околачивавшегося неподалеку китайца,- буддист хренов.
Тут в воздухе над головами собравшихся поплыли будто деревянные рыбы, и, казалось, по ним можно было постучать. Еще хлебнув неразбавленного виски, я почувствовал себя ушедшим из семьи. Мне ласково подмигнула черноволосая китаянка, скорее всего девушка луны и ветра, что сидела у голубого глазурного водопада, неподвижно струящегося с черной лаковой скалы на потолке. И, кажется, вежливо поклонилась, сложив ладошки на груди. Что ж, я, человек ветра и потока, тоже страстно жажду быть членом китайского элитарного клуба. Здесь так хорошо и бесплатно кормят, демонстрируя притом танец живота. Здесь поят виски сначала со льдом, потом безо льда, и, кажется, здесь всегда весна. Здесь чиньхуа, если сказать по-китайски. Я хочу быть одним из этих милых, утонченных людей. Я буду покладист. Я припаду к ручке той шипящей дамы с золотом во рту и согласен составить антисоветский кроссворд для “Черт, возьми!”. Я буду голосовать в едином демократическом порыве за всевластного императора нашей здешней Поднебесной. А скажут – только поприветствую Смену Треножника. Лишь бы вручили мне членский билет. Вручили бы в торжественной и галантной китайской обстановке. И приняли, и приняли к себе. Я тоже хочу – со сливками…
Я нашел себя сидящим в кресле в незнакомой полутемной, освещенной лишь двумя свечами комнате. Передо мной на журнальном столе стояла початая бутылка “Bells”, а подняв глаза, я обнаружил и Сандро. Он сидел напротив, медленно водил указательным пальцем правой руки по внешней окружности бокала, который держал в левой, и не растаявший лед внутри стекла чуть колыхался и позвякивал. Он не смотрел в мою сторону. Но почувствовал, что я очухался.
– Что, оклемался? – сказал он бесцветно.- Тогда выпей.
Я посмотрел на часы – было около трех. Ночи, по всей видимости.
– И ты готов слушать? – произнес Сандро тихим голосом с несколько зловещей интонацией.
Мне стало смешно, я вспомнил Сандро в роли китайского Винни Пуха.
– Да, Винни,- сказал я и икнул.- Весь внимание.
– Выпей,- настойчиво повторил Сандро.- Есть содовая.
Он, как я лишь теперь рассмотрел, был в малиновом с темно-синим подбоем, такими же отворотами и обшлагами шелковом кабинетном халате, распахнутом на груди, странно безволосой, на которой мерцал латунный крестильный крест на золотой цепочке. В воздухе попахивало благовониями – не иначе китайскими.
– Широкие трусы,- сказал я, беря в руки бутылку “Bells” и припомнив, что это слово означает на сленге.
– Ты дерьмо,- сказал Сандро.
Мне понравилась эта шутка, я опять рассмеялся, отхлебнул виски и запил содовой. Голова чуть прояснилась.
– Вы все дерьмо. Тяжелые, в тине, души – вот вы кто. Вы предали фаустовский принцип отношения к миру.
Ого, Коля Куликов шпарит по Шпенглеру.
– Ты тоже дерьмо,- с готовностью сообщил я ему.- Ты тоже предал фаустовский принцип.
– А вот это неверно,- возразил Сандро.- Это ты всегда полагал, что я такое же дерьмо, как вы все. А вот о том, что ты сам настоящее дерьмо, ты, кажется, и не догадывался.
Я вдруг понял, что он, что называется, в дым пьян. В лоскуты, если угодно. Мы все пьянеем по-разному, а я впервые видел Сандро в таком состоянии. Потому и не сразу разобрался что к чему. Он был, что называется, стеклянно пьян. До внутреннего звона и побелевших, почти закатившихся глаз. Но при отлично сохранившейся дикции.
– Знаешь,- сказал я как можно увещевательнее,- есть такое наше русское ругательство: чтоб тебе пусто было! Страшное. Хуже всякой матери. Так вот, я всегда этого боялся, но мне – постучу по дереву, где у тебя здесь дерево,- мне никогда не бывало пусто… А ведь даже быть наполненным дерьмом – всё лучше, чем быть пустым…
– Перекрестись,- сказал Сандро с интонацией.
– Я неверующий.- Я, кажется, снова икнул.- Послушай, Коля, как я сюда попал?
– Дерьмо,- повторил Сандро.
Я еще глотнул.
– Позволь? – Я не сразу смог встать на ноги.
Он наблюдал за моими телодвижениями, сжав зубы и катая желваки.
Я почувствовал на собственной бороде длинную висюлину слюны, которую пустил, видно, во сне, и смазал ее ладонью. И попытался улыбнуться.
– Когда найдешь сортир – ссы сидя. Иначе ты не попадешь и все вокруг уделаешь,- сказал Сандро.- Вы всегда все вокруг себя уделываете.
– Хоть лежа,- ответствовал я и, покачиваясь, направил стопы прочь из комнаты. Не знаю отчего, но у меня было самое игривое настроение. Так бывает в предчувствии драки.
У Сандро оказался соединенный санузел. Но не это меня удивило.
Меня поразили небесной белизны махровые полотенца, развешанные в ванной, как будто это была не квартира московского богемца, а – трехзвездочный по крайней мере – европейский отель. И ни малейшего следа присутствия женщины: ни баночки дамского крема, ни заколочки. Правда, биде у Сандро не было – за неимением места, должно быть. Выйдя из сортира, я заглянул и на кухню. Там тоже царила стерильная аптекарская чистота.
– Слушай, старик,- начал было я, вернувшись в комнату,- отчего ты меня никогда не приглашал к себе в гости?..
И увидел, что Сандро стоит у зашторенного окна и наводит на меня револьвер. Мелькнула странная мысль, что Сандро, должно быть, что-то у меня украл. Он повел дулом пистолета и сказал:
– Сядь где сидел.
Я повиновался. И еще раз огляделся. Даже в полумраке было видно, что в этой почти пустой комнате тоже царит какой-то нежилой порядок. Даже раскрытой книжки, забытой не на месте, нигде не было видно. “Он меня убьет?” – спросил я сам себя.
– Вам приходит конец,- сказал Сандро.- Это-то хоть вы понимаете?
– Скорее всего,- согласился я, внимательно на него глядя.
Он был невероятно бледен. Его и без того маленькие глаза совсем сузились. Его серый бобрик стоял на голове как вздыбленный.
– Ты сказал, что я недоволен положением, которое занимаю.
Я сделал неопределенный протестующий жест; хотя я действительно думал об этом, наблюдая Сандро на приеме, но вслух этого не говорил. Впрочем, это сам он говорил, сколь всякий человек недоволен собой…
– Я доволен своим положением,- с нажимом сказал Сандро.- Мои слова ловят на лету. В субботу все эти холеные суки будут лихорадочно листать Газету. И будут бояться, что найдут в светской хронике свое имя. А еще больше будут бояться, что не найдут.- Он покачнулся.
– Думаю, это так.
– Ты вообще за кого меня принимаешь, интеллигент хренов? За такого же, как ты сам? Ты хоть задумывался о том, что Иисус
Христос не был интеллигентом?