— Он всегда был неистребимым. Вы, должно быть, работаете на него. Конечно... Мистер... э...
— Рейнольдс. Майкл Рейнольдс. Я работаю на него.
— Опишите его, — трудноуловимое в голосе вряд ли можно было назвать ужесточением, но оно безошибочно ощущалось. — Лицо. Телосложение. Одежда. Биография. Семья. Все...
Рейнольдс сделал это. Он без остановки говорил целых пять минут, пока Янчи не поднял руку.
— Достаточно. Вы знаете его. Работаете на него. И должны быть тем человеком, за которого себя выдаете. Но он сильно рисковал. Это не похоже на моего старого друга.
— Вы имеете в виду, что меня могли поймать и заставить говорить? И тогда вы тоже были бы для нас потеряны?
— Вы очень быстро соображаете, молодой человек.
— Полковник Макинтош не рисковал, — спокойно сказал Рейнольдс. — Я знал ваше имя и номер. А где вы живете, как выглядите, я не имел ни малейшего понятия. Он даже не сказал о шрамах на ваших руках, что дало бы мне возможность сразу вас узнать.
— Каким же образом, в таком случае, вы рассчитывали вступить со мной в контакт?
— У меня был адрес кафе. — Рейнольдс назвал его. — Как объяснил полковник Макинтош, это кафе — пристанище недовольных элементов. Я должен был ходить туда каждый вечер, сидеть за одним и тем же столиком до тех пор, пока ко мне не подошли бы.
— И никаких опознавательных знаков? — вопрос Жендрё выразился не в интонации, а в чуть приподнятой брови.
— Естественно, такой опознавательный знак был: мой галстук.
Полковник Жендрё посмотрел на лежавший перед ним галстук, поморщился, кивнул и молча отвернулся. Рейнольдс почувствовал начало первого приступа ярости.
— Зачем спрашивать, если вы уже знали? — раздраженно и резко спросил он.
— Мы не хотели вас обидеть, — ответил за Жендрё Янчи. — Не знающая предела подозрительность, мистер Рейнольдс, является нашей единственной гарантией выживания. Мы подозреваем всех. Всех живых. Всех, кто движется. Мы подозреваем их каждую минуту каждого часа, но, как видите, мы выживаем. Нас попросили связаться с вами в том кафе. И мы практически не вылезали из него последние три дня. Но эта просьба шла от анонимного источника в Вене. Не упоминался полковник Макинтош. Он — старая лиса, этот полковник... И если бы мы встретили вас в кафе, что было бы дальше?
— Мне объяснили, что меня отведут к вам. Или к одному из двух других людей, к Гридашу или к Белой Мыши.
— Получилось удачно, что путь до меня сократился, — пробормотал Янчи, — но, боюсь, вы не нашли бы ни Гридаша, ни Белую Мышь.
— Их больше нет в Будапеште?
— Белая Мышь в Сибири. Мы никогда его больше не увидим. Гридаш умер три недели назад. Не далее как в двух километрах отсюда, в камере пыток АВО. Они на секунду ослабили бдительность, а он сумел схватить пистолет и выстрелить себе в рот. Счастливая смерть. Для него.
— Как?.. Но откуда вам все это стало известно?
— Там присутствовал полковник Жендрё, человек, которого вы знаете. Он видел, как тот умер. Именно пистолет Жендрё он схватил.
Рейнольдс тщательно загасил сигарету в пепельнице. Поглядел пустым и невыразительным взглядом на Янчи, потом на Жендрё, потом опять на Янчи.
— Жендрё является сотрудником АВО уже восемнадцать месяцев, — спокойно пояснил Янчи. — Он один из самых эффективных и уважаемых офицеров. Когда что-то не так и человеку удается в последний момент скрыться, не найдешь более сурового и гневного офицера, чем Жендрё. Никто не может применить к своим людям такие жестокие методы. Он доводит подчиненных до такого состояния, так их гоняет, что они буквально валятся с ног от изнеможения. Речи, которые он произносит перед начинающими служить сотрудниками и курсантами учебных заведений АВО, уже изданы в качестве идеологического пособия. Он известен под прозвищем Кнут. Его шеф, Фурминт, теряется в догадках, не понимая патологическую ненависть Жендрё к своим собственным соотечественникам, но утверждает, что тот является единственным незаменимым сотрудником секретной полиции Будапешта... Сто — двести венгров, которые сегодня еще живы, находящиеся здесь или на Западе, обязаны своими жизнями полковнику Жендрё.
Рейнольдс уставился на Жендрё, изучая каждую черточку лица, словно видел его впервые. Он удивленно раздумывал, что же это за человек, который может жить в таких невыносимых, невероятно трудных и опасных условиях, никогда не ведая, наблюдают ли за ним, подозревают ли его, предали ли его, никогда не зная, не будет ли он следующим на очереди к палачу, и как-то мгновенно, неизвестно почему, понял, что такой он и есть, как о нем говорит Янчи. Отбрасывая в сторону все остальные соображения, Рейнольдс тоже должен быть таким, иначе сейчас он уже кричал бы от боли в камере пыток, в глубоком подвале на улице Сталина...