При них было около пятидесяти лошадей. Впрочем, это были не лошади. Правда, у них было по четыре ноги, но для кавалеристов, ежедневно чистивших скребницей своих коней, это были не лошади. Это было жуткое подобие прежних крепких пони – кости да кожа; и на них сидели какие-то странные создания, которые когда-то были детьми, а теперь стали кучей тряпья и лохмотьев, которые трепетали на остром, как лезвие ножа, северном ветре.
Остальные участники колонны шли пешком, и развевавшиеся на них тряпки придавали им что-то зловеще весёлое. Женщины и мужчины, с ввалившимися глазами, осунувшиеся и костлявые, походили на огородные пугала. На них были отдельные предметы индейской одежды, и кавалеристы догадывались, что вот это было некогда платьем из оленьей шкуры, вот это – охотничьей кожаной рубахой, а это – мокасинами, пестрыми, разукрашенными бусами мокасинами Шайенов, равных которым не было обуви в прериях. А вон та рваная тряпка была некогда фабричным одеялом с ярко-красными, сушёными и зелёными полосами. Чем были прежде запыленные лохмотья, хоть с трудом, но всё же можно было угадать. Но невозможно было себе представить, какими были раньше люди. Мёртвые глаза хранят свою тайну, – глаза этих людей были мертвы, хотя люди и шли. Чёрные волосы бились по ветру – клочья чёрных волос. И одежда их была в клочьях. Многие из них были босы, другие в мокасинах, превратившихся в отрепья. Они шли медленно, потому что это был единственный способ передвижения, возможный для них, а шли они потому, что места для отдыха в песчаной ледяной пустыне не было и бегство отсюда являлось невозможным. Всё в них говорило о голоде, лишениях, жажде, страданиях, но говорило не громко, не навязчиво, и солдаты почувствовали всё благородство и гордость этих отчаявшихся, истерзанных людей.
Когда индейцы подошли ближе, по рядам их прошло какое-то движение, говорившее об их недоверии. Они готовились к обороне. Женщины отступили и сгруппировались вокруг детей, сидевших на пони, а мужчины выдвинулись вперёд, выстроившись полукольцом. В руках их было оружие – револьверы и винтовки, и они стояли против кавалерии с непоколебимым и трагическим мужеством. Они сделали ещё несколько шагов и остановились.
– Так вот за кем мы охотились! – сказал лейтенант Аллен.
Лэнси, здоровый, рослый мужчина, не мог спокойно смотреть на то, что предстало его взору. Капитан Джонсон, словно вынуждая себя установить факт, в котором уже не могло быть сомнения, спросил:
– Это Шайены?
Никто не ответил. Слышался только унылый шум ветра. Даже кони, стоявшие по двое в ряд, были неподвижны. У индейцев даже дети не издавали ни звука.
Трубач, находившийся в голове колонны, непосредственно за сержантом Лэнси, вертел свою обмотанную, круто изогнутую трубу, натирая рукавом её медную поверхность. Солдаты сидели в сёдлах выпрямившись, не чувствуя ни холода, ни ветра, казавшегося им только что таким студёным.
Джонсону надо было что-то предпринять – он ведь был командиром, и его обязанностью было решать и действовать. Он выполнил то, чего не удалось целой армии в двенадцать тысяч человек. Он нашёл Шайенов, они его пленники, неспособные ни бежать, ни сопротивляться. Джонсон пытался вызвать в себе радость по поводу достигнутого успеха и пришпорил коня, но не чувствовал себя вознагражденным за этот успех, и когда он остановился на полпути между своим отрядом и группой индейцев, то показался себе таким одиноким, точно никого, кроме него, не было в этой песчаной пустыне. Ветер дул в сторону индейцев, но его солдаты всё равно расслышат его слова: расстояние между двумя отрядами не превышает и двадцати ярдов.
– Эй, вы там, эй! – запинаясь, сказал он. – Кто вождь? Кто у вас главный?
Он глядел на лица индейцев, худые, покрытые корой песка, на их чёрные глаза, глубоко запавшие между складками пергаментной кожи. Шайены не двигались. Была ли то апатия, недоверие, усталость? Они стояли, наклонившись вперёд, готовые к бою, и в этой храбрости обреченных было что-то жуткое.
– Эй! – кричал Джонсон. – Вы понимаете, по-английски? Понимаете язык белых? Язык белых? – повторил он. – Отвечайте!
Он сделал полуоборот. Сержант Лэнси наблюдал за ним. Трубач всё ещё начищал свою трубу. Лейтенант Аллен покачал головой.
– Будьте осторожны, капитан, – сказал сержант Лэнси.
Лошадь отступила на несколько шагов к рядам солдат.
– Осторожнее! – крикнул Лэнси.
Аллен также спешился. У него была инстинктивная потребность поддержать Джонсона, разделить с ним бремя этих бесполезных действий, этого ужаса. Он подошёл к капитану, и они, стоя рядом, принялись наблюдать за индейцами. Солнце быстро опускалось, маленькое, холодное, как бы закутанное в ледяной покров гонимых северным ветром снежных туч, которые стремились затянуть собой всё небо.