– Не понимают они по-английски, – уныло сказал Джонсон.
– Не понимают…
– Быть может, они притворяются немыми, но никаких сведений о том, что они знают английский, нет. Это кочующее племя.
– А что, если мы захватим их? – предложил Аллен.
– Чтобы спустить курок, не надо быть сильным. Я не хочу терять людей в таком деле.
– Вы думаете, они поймут, что дальнейшая борьба бессмысленна?
– Я думаю, они способны теперь на любое, – сказал Джонсон. – Ведь люди уже дошли до такого предела!
Он пожал плечами и направился обратно к отряду. Он пошёл по рядам, спрашивая, не знает ли кто-нибудь шайенский язык. Некоторые солдаты знали два-три слова на языке Лакотов, и только один, уроженец Омахи, заявил, что немножко говорит по-шайенски, правда очень немного, всего несколько слов. В Омахе был один метис, считавший себя знатоком пяти индейских языков, и он готов был обучать любого за стакан виски, но особого толку от этих уроков не было. Однако, заявил солдат Джонсону, он попытается. И они вместе отправились к индейцам.
– Сдавайтесь! – потребовал Джонсон.
Но солдат не был уверен, сможет ли он правильно перевести это слово. Он сумел бы, пожалуй, сказать «станьте рабами» или «пленными», но перевести точно слово «сдавайтесь» он не может. Ему помнится, что по-шайенски это слово имеет один смысл, когда дело идёт о сдаче белого человека, и другой – когда говорится о сдаче индейцев. И вообще для одного предмета слов очень много, в зависимости от оттенка.
– Чудной язык, – заявил солдат. Он знавал одного работавшего у ковбоев повара-китайца, утверждавшего, будто он говорит на языке Лакотов. Но Джонсон нетерпеливо пожал плечами.
– Иди попытайся, – сказал он.
Солдат неохотно вышел вперёд и крикнул что-то индейцам. Он повторил слово топотом, затем выкрикнул его опять. Ветер унёс слово, архаическое, нелепое и бессмысленное в устах белого. Солдат старался держаться подальше от индейцев.
– Попробуй другое слово, – приказал Джонсон. Он испытывал какую-то мучительную потребность разрушить преграду, воздвигнутую различием языков, и сделать это немедленно, точно обнажённая, покрытая грязью кожа индейцев имела способность нагонять на него самого и его солдат леденящую дрожь. Снежная буря быстро надвигалась.
Солдат произнёс ещё несколько слов, и на этот раз среди индейцев началось движение. Они заговорили между собой. Но слышался только смутный гул, так как ветер относил их слова в сторону. Затем гул прекратился, ряды раздвинулись, и вперёд выступил старик, глубокий-глубокий старик, едва стоявший на ногах, такой древний и высохший, что самое его существование среди этого страдающего племени казалось чем-то невероятным. Подойдя к солдату вплотную, настолько близко, что тот попятился, старик заговорил тихо, медленно, с трудом. Усилия, которые он делал, видимо требовали от него крайнего напряжения.
– Что он говорит? – спросил Джонсон.
– Не знаю, – смущённо ответил солдат. – Мне кажется, он говорит, чтобы мы ушли, но я не уверен.
– Пусть сдаются. Добейся, чтобы он понял.
– Я думаю, это он понял, – кивнул головой парень. – Мне кажется, он хочет, чтобы мы ушли и оставили их в покое.
Старик продолжал говорить. Он то указывал на стоявших за ним людей, то, через головы солдат, на небо, туда, откуда надвигалась буря, то скорбно покачивал головой.
– Он хочет, чтобы мы оставили их в покое, – решил солдат, и робкая улыбка, оттого что он наконец понял, появилась на его веснушчатом лице. – Он говорит, что они возвращаются к себе на родину, просто на родину, и больше ничего; мы же должны уйти отсюда.
– Скажи ему…
Но Джонсон тут же почувствовал, насколько тщетны будут попытки солдата что-нибудь объяснить им. Между ними стояла преграда. Но не только преграда языка: их разделяла целая эра, глубокая пропасть между прошлым и настоящим. Пожав плечами, Джонсон приказал солдату возвратиться в строй. И на месте переговоров остался один старик, удивительный, древний, окоченевший от холода, изможденный, со всеми горестями старости, слишком много видевший, слишком много перестрадавший.
– Что же вы намерены делать? – неуверенно спросил лейтенант. Он не столько обращался к капитану, сколько к самому себе, он стремился найти ответ, глядя на солдат, сержанта, на меркнущее солнце и приближавшуюся тучу.
– Делать?
– Трубач! – рявкнул Лэнси не выдержав. – Да брось ты наконец эту проклятую трубу! А Джонсон тихо сказал: