– Они опечалены, – просто сказал Роуленд.
– Это меня не интересует. Скажи, что они говорят.
– Если б дело было только в том, чтоб вернуться обратно, – продолжал Роуленд, нервно теребя свою меховую шапку, – то и это было бы трудно. Ведь у них нет другой одежды, кроме лохмотьев. Старик говорит: как же они могут отправиться в такой дальний путь, когда на них только лохмотья. Старик говорит, что дети замёрзнут.
Уэсселс пожал плечами.
– И что найдут они на юге? – продолжал Роуленд. От усилий подобрать английские слова его лицо морщилось. Ему хотелось угодить офицерам с белой кожей, но ум его был полон воспоминаний о том языке, на котором говорили его мать и её родные, приезжавшие навещать её на своих крепких пони. Это были рослые воины. Посмеиваясь, они дарили ему сласти, которые покупали в лавке. И сейчас в нём проснулось ощущение смутного родства с тем, с чем он желал навсегда покончить. Ведь он белый, его зовут Роуленд, а не Большой Медведь, или Восходящая Луна, или ещё как-нибудь в том же роде.
– На юге, – продолжал он, – голод и лихорадка уничтожат их. А они этого боятся. Ведь их осталось так немного, и им хотелось бы, чтобы племя продолжало жить.
– Они должны отправиться обратно, – заявил Уэсселс.
Старик беспомощно поглядел на Уэсселса. От переводчика было мало толку. При его переводе между белыми и индейцами по-прежнему оставалась глубокая, непроходимая пропасть, через которую невозможно было перекинуть мост. Старый вождь ощупью сделал попытку перейти её, но почувствовал своё бессилие и обратился к своим двум товарищам. Они вполголоса поговорили между собой, а затем более рослый мягко погладил старика по плечу. Глаза старого вождя опять наполнились слезами. В его словах, обращенных к Роуленду, звучало глубокое и горестное недоумение.
– Мы должны умереть? Президент желает этого? – спрашивал он.
Патетический тон старика, драматизм всего происходящего раздражали Уэсселса, казались театральными. Он резко поднялся и прошёлся по комнате. Потом заявил, решительно стряхивая сигару:
– Они должны вернуться, только и всего. Заставь их наконец понять это.
И Роуленд пытался заставить индейцев понять. Он говорил, а три офицера слушали его; затем он подошёл к ним и покачал головой:
– Они не вернутся.
– Чёрта с два не вернутся! Скажи им.
– Это бесполезно, – настойчиво твердил Роуленд. – Их родная земля находится в двух-трёх сотнях миль отсюда. И если им нельзя добраться до неё, они умрут здесь. Они говорят, что они уже давно мертвы. Они говорят, что человек мёртв, когда у него отнимают его очаг, а сам он становится рабом в тюрьме. Они говорят – это хорошо с вашей стороны держать совет с ними, но если президент желает их смерти, они могут умереть и здесь.
– Они поедут обратно, – твердил Уэсселс. – Через несколько дней всё будет готово, и они поедут обратно.
Снова начался обмен словами, и Роуленд, точно ребёнок, решающий трудную задачу, переводил их. Разговор вращался всё вокруг того же и не достигал цели. Этих людей разделяли столетия. Трое вождей казались какими-то далёкими, смутными тенями прошлого.
Уэсселс опять опустился в качалку. Он сказал Роуленду, стряхивая при каждом слове пепел с сигары:
– Объясни им, что приказ есть приказ и что закон есть закон. Ни того, ни другого ослушаться нельзя. Если они решат мирно вернуться на юг, всё будет хорошо, и мы опять будем друзьями. А до тех пор они не будут получать ни воды, ни продовольствия.
Роуленд передал эти слова. Трое вождей выслушали приговор с бесстрастными и серьёзными лицами.
– Отведите их обратно в барак, – распорядился Уэсселс.
Когда они ушли, Бекстер сказал:
– Я постарался бы всё-таки уговорить их. Капитан Уэсселс покачал головой:
– Надо внушить им страх. Тысяча миль – это большое расстояние.
– Я согласен, – сказал Врум. – Но уморить их голодом – это скандал!
– Долго они не будут голодать. Они образумятся.
– Если дело выйдет наружу, может подняться шум.
– Почему?
– Уморить голодом – это… не знаю… Словом, может подняться шум.