Сопляк чаще, чем другие, оказывался во внутренней страже. Считалось, будто он, наполовину эйре, эльфов знает как облупленных, и Сопляк устал уже спорить, что это не так. Остальные трусят, ну и ладно.
Эльфы редко спали. Сидели, переговаривались — тихо, он не мог разобрать слов, их голоса успокаивали, как шум воды. Кажется, они говорили друг другу гораздо больше, чем произносили вслух. Остроухим стражники вовсе не докучали, и Сопляк задумывался — а видят ли эльфы их вообще?
Среди них он не чувствовал себя чужим. Он чувствовал себя вовсе не существующим.
Он не понимал, как красота может быть такой страшной. Ведь на кого из них ни взгляни — глаз отдыхает, будто смотришь на деревья в майском цвету, на серебряный росистый туман, на то, что было всегда и каждый раз удивляет.
Но от холодных их точеных лиц берет жуть. Страх впивается в тебя, впитывается, остается, так что и вправду боишься поворачиваться спиной, хотя у этих — гес, им в спину бить нельзя.
А взгляд все равно тянется, пытаешься понять — что ж в них есть такое, чего нет в нас, почему в их присутствии чувствуешь себя нескладным, уродливым, чуждым? Досада брала. Остроухих не велели трогать, но он видел: кто-то из ребят нет-нет да и распустит руки. Да и сам он однажды, подгоняя эльфа, которому пришло время садиться в подводу, приложил его саблей плашмя. Не так сильно и приложил, для порядка. Остроухий развернулся и посмотрел прямо, и в глазах его отчетливо читалось: «Почему?» Не «За что?», как у человека было бы, а «Почему?». Эльф считал — у стражника должна быть причина бить его, и ожидал, что сейчас ему эту причину объяснят. Только Сопляк ни себе, ни ему не смог бы объяснить, откуда такая сильная, до дрожи в пальцах, охота ударить.
С тех пор он никого из них не трогал.
Раз у Сопляка хватило глупости спросить — куда их везут на самом деле. Южанин хмыкнул, глаза его сразу будто выцвели, стали скверными:
— Куда… На кудыкину гору, собирать помидоры. Пусть потрудятся на благо Державы…
Так и уехал. Сопляк больше ничего не спрашивал.
Когда забрали Терновников и Виноградников, в башне будто стало пусто. Хотя их все равно оставалось куда больше, чем эльфы способны выносить.
Возможно, в этом их расчет, думал Энвель. Они приучат нас спать вповалку, бояться смерти и использовать темную магию. И не будет больше эльфов, ведь то, что останется, — это будем уже не мы…
Он лежал и смотрел в стену; огонек свечи колыхался, и на камне играли блики и тени. Одна из теней, с лютней в руках, подошла поближе, присела рядом.
— Сколько ты уже не был в Спокойной роще, брат? — спросила тень. — Ты носил повязку, тебе есть кого там навещать…
Энвель махнул рукой.
Где-то за заколоченными окнами ночная птица кричала: «Кто ты, кто ты, кто ты?»
Мне бы знать…
— Кого из нас там не ждут, скажи мне? Но отсюда невозможно уйти.
Он пытался вырваться — закрыть глаза, отправить душу в другие миры. Но постоянно что-то мешало — говорок охранников, чужие шаги, стоны младших, которых пути сна опять выводили к разрушенному городу. Даже треск свечей стал его раздражать.
— Из-за того ли ты не ходишь в Рощу… или из-за тех, кого боишься там встретить?
— Я не эльф, — сказал он тени. — Мы должны быть бессмертны, помнишь? Мы должны быть веселы и холодны… Мне холодно, Ривардан, но мне не весело…
— Раз уж мы проиграли, все, что нам осталось, — это умереть с достоинством…
Бард говорил, как ему и полагалось, и сопроводил свои слова печальным мотивом. Но прав был Гаэль — как бы они ни умерли сейчас, это будет означать поражение.
Лиадан, самый младший из них, стоял, зажмурив глаза, в единственном лунном луче, пробившемся сквозь доски; стоял с протянутой рукой.
Энвель позвал его; тот обернулся с виноватой улыбкой. Протянул на ладони горсть серебряных бусин, выпрошенных у луны.
Энвель только вздохнул.
Лиадан из дома Утесника; родился уже после Заката. Он не виноват в глупости и тщеславии старших, которые проглядели человека. Его род прибыл с моря, чтоб сражаться, и Лиадан, помнящий соленый ветер и бесконечность на горизонте, труднее, чем остальные, переносил неволю. Он высох, как сохнут водоросли на солнце, дышал с трудом, будто рыба, вытащенная на песок.
— Старший, — не выдержал он, — правда ли то, что говорят люди: мы отправимся на море?
Энвель положил руку ему на плечо. Сил нет, отдавать почти нечего…
— Что ты видел во сне? Море?
Он дождался легкого кивка, и понял, что младший лжет. Но когда его имя назовут, он пойдет за людьми с радостью. Любая дорога для него теперь — дорога к морю.