А ведь был он, как и все, из беспризорников, которых пять лет назад отловили в столичных подвалах, чердаках, на вокзалах. Поначалу они бунтовали, пытались бежать, рвали и жгли не по размеру длинные гимнастерки и галифе, оставшиеся в наследство еще от Советского Союза. Но тотальный невод под названием "Операция «Кадет» беспощадно продолжал отлавливать беспризорных подростков по всей стране. Шло сличение фотоснимков и отпечатков пальцев, потом беглецов быстро возвращали в приписанное им место назначения.
Сотни военных заведений открывались в самых разных уголках страны, от Сахалина до Калининграда. Постепенно волна побегов пошла на убыль: хорошая кормежка, новенькая щеголеватая форма — камуфляж, черный берет и высокие армейские полуботинки — многих смирили со строгой армейской жизнью. Сознание подростков менялось. Их учили, кормили, они имели ясную перспективу на будущую жизнь. Из кадетского корпуса их выпускали прямиком в армию, причем каждому автоматически присваивалось звание младшего сержанта. Те, кто больше преуспел в рвении и армейских дисциплинах, могли получить сразу и сержанта. По истечении года службы в армии бывшие кадеты могли подать прошение на зачисление в школу прапорщиков. Бывшие беспризорники, как правило, отлично подготовленные, проходили ускоренный курс и уже через три месяца возвращались в свою часть со звездочками прапорщиков на погонах.
А отличники сразу после окончания кадетского корпуса могли подать рапорт на поступление в высшее военное училище. Отбор здесь был жесткий: тех, кто изъявлял такое желание, гоняли по особой программе и по тактике, и по школьным дисциплинам, и по физподготовке. Обычно после такой школы девяносто шесть процентов кадетов с блеском проходили экзамены, беспощадно выбивая из конкурса соперников, пришедших с «гражданки». Подобную карьеру наметил себе и Вовка Фомичев. Вот почему он не мог понять Витьку Морозова. На памяти Фомичева это был уже седьмой побег Мороза, или, как звал его капитан Даев, "Отморозка".
А внешне никто не мог сказать, что этот парень — "стыд и позор третьей роты". Учился Виктор хорошо, был подтянут, весел, лучше всех печатал строевой шаг, да и внешне выделялся из кадетов рано созревшей мужской красотой: высокий, узкий в талии, но широкоплечий, с томными темно-карими глазами, правильным носом и густыми черными бровями. На припухлых губах его всегда играла улыбка, а в запасе имелся свежий анекдот, причем Фомичев был готов поклясться, что Витька выдумывает их сам.
В отличие от сверстников Мороза уже не мучили юношеские угри, и, возвращаясь после побегов, он со смехом рассказывал о своих подвигах на сексуальном поле боя. По его словам, никто не мог устоять перед его чарами, особенно одинокие базарные торговки тридцати и более лет. До поры его слова воспринимались как нечто фантастическое — байки и есть байки. Но как-то через неделю после очередного побега Виктора в кадетский корпус нагрянула симпатичная женщина лет сорока, требовавшая свидания с Морозовым. На все вопросы начальства она отвечала, что является кадету двоюродной сестрой, притащила целый мешок жратвы, мгновенно уничтоженный кадетами, и выбила для Витьки самое настоящее увольнение. С него Мороз вернулся довольный как кот и под хмельком, за что был лишен всех отпусков на полгода вперед.
В ту же ночь Витька слинял из корпуса и был обнаружен через неделю как раз по адресу той самой мнимой сестры, причем повязан был поисковой группой тепленьким в ее кровати.
После этого случая скандальная слава Мороза пошла на взлет. Вот это и бесило ротное начальство. Бесшабашная вольница Мороза в глазах ребят выгодно отличалась от размеренной, скучной кадетской жизни. Кроме того, из-за побегов Витьки рота никак не могла взять первое место по училищу, хотя по всем остальным показателям законно претендовала на него.
День шел по заранее определенному порядку. Строевая подготовка сменилась тактической, и после пятикилометрового марш-броска в каске и с автоматом за плечами ужин и сон казались самой высокой наградой. За тяготами учебы все потихоньку начали забывать о беглеце, и потому, когда на уроке геометрии по партам прошелестело: "Мороза привезли", все, соскочив с места, кинулись к окнам.
На плацу действительно два солдата срочной службы вели Морозова. В этот раз он выглядел как никогда странно: джинсы в обтяжку, узкая черная рубашка с заклепками, длинные, до плеч, волосы и реденькая, юношеская бородка.
— Прямо поп! — засмеялся кто-то из кадетов.
— Ну-ка сядьте сейчас же на место! — взвизгнула учительница математики по кличке Ежжа.
Ее прозвище произошло сразу от двух слов: еж и уж. Геометричка была длинная, худая, но волосы на ее голове торчали густым ежиком. Фомичев помнил, что кличку ей в свое время присвоил как раз Морозов. Он почти всем давал клички, и они часто приживались. Того же Фомичева он прозвал Фомой, а командира корпуса за хриплый голос Контрабасом.
На следующий день Фомичеву пришлось заступить на дежурство по роте. День прошел в повседневной суете, и к ночи, когда рота отошла ко сну, подступила расслабляющая усталость. В ротном карцере, в двух шагах от стола дежурного, был заперт Морозов, уже наголо постриженный и переодетый во все армейское. Нестерпимо хотелось спать, и, чтобы как-то отвлечься, Вовка открыл окно кормушки и тихо спросил:
— Эй, Мороз, как погулял в этот раз?
— Нормально, — донеслось до ушей Владимира.
— Где был?
— В Питере.
— Лучше б к Черному морю съездил, в Евпаторию. Или в Ялту. Там тепло, там фрукты, абрикосы.
— Да мотался я в эту Ялту, еще в прошлом году, а в Питере вот не был.
— Ну и что там есть хорошего?
— Там все хорошее. Улицы, дома, памятники. Знаешь, какие атланты стоят около Эрмитажа? Здоровые, черные, полированные.
— Это памятники, что ли?
— Ну да, только у них на плечах держится крыша.
— А-а! Видал я такую штуку на картинке, помнишь, про древнюю Грецию, нам Мироныч показывал.
— Ну да, — Мороз вздохнул. — Как хорошо на воле, ты не представляешь!
— Чего ж там хорошего? Опять по торговкам прошелся?
— Да при чем тут торговки, Вовка! Жизнь там другая, что хочешь, то и делаешь, как хочешь, так и живешь. Разве ты так жить не хочешь?
Владимир попробовал представить себе подобную жизнь и поневоле вспомнил вечный холод подвалов, голод, когда в животе ноющая боль пустого желудка, и сон, каждые пять минут прерывающийся зябкой дрожью во всем теле. Воспоминания не вязались с его сегодняшней, размеренной и определенной жизнью.
— Нет, не хочу. Тут все просто, понятно, а там… надо искать жратву, ночлег.
— Да не это главное в жизни, Вовка!
— А что?
— Как тебе объяснить? Свобода, воля. Выйдешь на набережную, сядешь на ступеньки и смотришь на стрелку Васильевского острова. А там такая красота: здание биржы, ростральные колонны. Можно сидеть и смотреть часами.
Витька чуть помолчал, потом неожиданно начал читать стихи:
— Я растворяюсь в этой синеве и над Исакием лечу, как птица, и ночью мне опять не спится, мне кажется, что это только снится, а если я усну, я снова там, в армейской той тюрьме…
Мороз читал долго, негромко, без выражения, монотонно, но Владимир боялся даже дышать, чтобы не пропустить ни звука. Наконец беглец замолк, и Фомичев спросил:
— Это все твое?
— Да.
— А ты не пробовал как-нибудь перевестись на «гражданку»? Ну, там в интернат, детский дом.
Мороз рассмеялся.
— В детский дом меня не возьмут, мне уже пятнадцать. Да и не хочу я туда. Я и оттуда сбегу, а это значит что? То, что меня опять запрячут либо в кадеты, либо в тюрьму.
— Не пойму я тебя… — начал было говорить Владимир, но тут снизу хлопнула дверь, и он, подскочив со стула, торопливо захлопнул окно кормушки. Вошли оба прапорщика, Симонов и Пимонов. Выслушав рапорт кадета, Симонов кивнул на дверь карцера: