— Открой ее, а сам отойди подальше.
Они зашли, закрыли за собой дверь. Фомичев хоть и отошел подальше, но все же слышал их голоса, слов разобрать не мог, зато угрожающие интонации проглядывались явно. Вскоре из карцера начали доноситься болезненные вскрики, стоны. Владимир вспотел, долго колебался, но потом все же на цыпочках пробрался к двери и прислушался:
— Ну, так что, будешь, сука, бегать еще?!
— Буду, — прохрипел искаженный болью голос Мороза. И вслед за этим снова послышались тупые шлепки ударов.
— Нет, парень, мы тебя все равно обломаем! — судя по скрипучему голосу, говорил Пимонов. — Ты нам всю отчетность ломаешь, я из-за тебя, падлы, старшего прапорщика никак не получу.
— Все равно сбегу, — слабо донеслось до Фомичева, и опять раздались тупые удары.
Не выдержав, Владимир на цыпочках отошел к окну, уставился на пустой, освещенный единственным фонарем плац. Сердце сжимала тупая боль сочувствия и сострадания Морозу. Если б не стихи, он, может быть, и не принимал случившееся столь близко к сердцу. А так… словно что-то надломилось в нем.
Прапорщики вышли из карцера минут через десять, мокрые от пота и злые.
— Завтра мы еще придем и спросим с тебя по полной программе! — в сердцах бросил внутрь камеры Симонов. — Закрой! — велел прапорщик Владимиру. — И никакой ему воды и пищи двое суток!
Когда снизу хлопнула входная дверь, Володька подскочил к столу, схватил графин, стакан и проскользнул в карцер. Морозов лежал на полу, свернувшись калачиком.
— Витька, Витька, — начал тормошить его Фомичев.
Постепенно тот пришел в себя, застонал. Володька приподнял его и поднес к губам стакан с водой. Виктор жадно, но с трудом выпил его, прохрипел:
— Еще!
На лице Мороза не было ни синяков, ни ссадин, но каждое движение доставляло ему боль.
— Все потроха отбили, — пожаловался он.
— Ну, а зачем же ты говорил, что сбежишь? Пообещал бы, что исправишься, а потом все равно дал бы деру! Вот дурак!
— Надоело мне врать и притворяться. Я хочу жить по-своему, понял, Вовка?
— Да понял я, понял!
Фомичев метнулся назад, достал из тумбочки свою пайку: кусок белого хлеба с маслом и полтора кусочка сахара.
— На, поешь!
— Не могу я, спасибо… тебе.
Судя по голосу, Мороз плакал, только в свете тусклой лампочки слез не было видно.
— На, я положу ее здесь, а ты потом поешь, хорошо? Я пойду, мне надо пойти дневальных проверить да поднять наряд на кухню.
Когда минут через сорок Фомичев вернулся и заглянул в камеру, Морозов лежал, свернувшись клубочком.
— Мороз, ты спишь? Витька?
Тот не ответил, и успокоенный Володя закрыл окошко.
"Пусть поспит, это для него сейчас лучше всего".
В шесть началась повседневная суматоха побудки, в восемь он сменился. И вдруг к обеду Фомичев узнал, что Морозова увезли в городской госпиталь. В корпусе началась какая-то странная суматоха. Командир роты и «Фобос» с «Деймосом» с растерянными лицами метались по казарме, заставляя дневальных в очередной раз заправлять койки и в десятый раз мыть полы. Личный состав был снят с занятий, построен. Все получили нагоняй за внешний вид, половину роты тут же обкорнали налысо, кадетов заставили подшить на камуфляж новые подворотнички.
Все прояснилось в три часа, когда в роте появился командир корпуса, его заместитель по воспитательной части и толстый офицер с погонами майора. Осмотрев роту и выстроенный личный состав, они прошли в канцелярию, пригласив с собой ротного и прапорщиков. Один из кадетов шепотом сказал соседу Фомичева, что майор не кто иной, как военный прокурор. Разговор в канцелярии шел долгий и на повышенных тонах. Лишь после ухода начальства подслушивающий у двери канцелярии дежурный поведал о том, что узнал:
— Братцы, Мороз умер!
— Как умер? — ахнули все в голос.
— Так! Пидор и Сидор сломали ему ребра, и те вошли в печень. Сильное кровотечение, и все! Врачи уже не смогли его спасти.
Вовка был потрясен. Он понял, что мог бы помочь Морозу, если бы раньше вызвал дежурившего в санчасти врача.
"Откуда я мог знать! — чуть не плача, думал он. — Я ведь посчитал, что он просто спит!"
Несмотря на все попытки самооправдания, совесть кадета была нечиста. Выйдя в туалет, он забился в угол за нишу со швабрами, ведрами и тряпками и долго, беззвучно, чтобы никто не услышал, плакал.
Скандал получился глухим, но результативным. И капитана, и обоих прапоров уволили, Симонова даже посадили. Сняли и командира корпуса.
Через год третья рота по всем показателям заняла первое место среди двадцати рот Рязанского имени Кутузова кадетского корпуса. Десять самых отличившихся ее представителей отправили на съезд кадетов в столицу. Среди них был и Вовка Фомичев. В Олимпийском центре перед десятью тысячами одетых в армейскую форму подростков три часа выступали артисты, а затем на сцену вышел сам Сазонтьев. Кадеты встретили его появление восторженным ревом. Для них он был идолом, кумиром, живым воплощением бога войны.
— Кадеты, солдаты мои! Я недаром назвал вас солдатами. Вы можете дослужиться до генералов и маршалов, но навсегда останетесь солдатами Родины. Вы — будущее нашей армии! Самой сильной армии на земном шаре. Вы — становой хребет будущей профессиональной армии. Пройдет десять лет, и нам не нужны будут эти чахлые студенты, бегающие от повесток по всем психушкам. На сегодняшний день в суворовских и кадетских училищах обучаются семьсот тысяч бывших беспризорников. Это огромная армия, способная смять и раздавить любого противника. Никогда не забывайте то, что это Родина подобрала вас, вытащила из подвалов и чердаков, отобрала у родителей-наркоманов и алкоголиков, накормила, напоила, выучила и сделала вас людьми. И единственное, что она просит от вас, — достойно защищать ее на всех рубежах страны. Да здравствуют кадеты, будущее нашей армии и флота, будущее России!
Кадеты ответили на речь Главковерха восторженным ревом и аплодисментами. У Фомичева горели отбитые ладони, по щекам текли слезы. Все сомнения Владимира, его раздумья, а также судьба, стихи и смерть Мороза — все это осталось в прошлом. Теперь он не сомневался в правильности кем-то избранного для него пути.
ЭПИЗОД 60
В этот вечер Сизов приехал в свою резиденцию Горки-10 как обычно, в девять часов вечера. Там его ожидал неприятный сюрприз. Ольга спала на диване в холле, и, судя по ее позе и обилию бутылок рядом на столике, вечер не прошел для нее даром. Сизов поморщился, в последнее время жена чересчур пристрастилась к спиртному. В чем-то он ее понимал. После того как судьба свела их вместе, вся ее предыдущая жизнь оказалась перечеркнута крест накрест. Вольная, богемная журналистская жизнь сменилась сухим официозом раутов и ужинов, свобода передвижений, знакомств и встреч — заранее распланированным перемещением под бдительным присмотром доброго десятка телохранителей.
Самое ужасное, что все это не было простой формальностью. Два года назад один из членов чеченской диаспоры попытался взорвать Ольгу вместе с собой на празднике в честь начала учебного года. Откуда смертник узнал, что Данилова приедет именно в эту школу, так и не выяснили. Хорошо сработала охрана, рванувшегося навстречу парня перехватили, уложили лицом на асфальт, а через пару секунд взорвалась привязанная к его животу толовая шашка, и вид того, что осталось от покушавшегося, до сих пор вызывал у Ольги сеансы длительной бессонницы.
У нее не осталось ни одной подруги. Ее вхождение во власть постепенно отсеяло одних из-за неожиданно проснувшегося чувства зависти, у других породило страх, третьи вдруг начали заискивать и лебезить. Постепенно круг общения Даниловой сузился до ее подчиненных в пресс-центре да охраны и обслуги на государственных дачах.
Сизов разделся, принял душ. С собой у него были кое-какие документы, но, спустившись в холл, Владимир увидел, что, жена уже не спит, а просто лежит и смотрит на горящий огонь. В последнее время она заставляла топить камин каждый день и часами просиживала, глядя на пламя. Сизов подошел, сел рядом, потом погладил ее по волосам.