Да, я там был, а иначе — не сидел бы Геннадий у меня в редакции. И еще мне подумалось, что и разговор тот, отрывочный, услышанный мною, — это был их разговор, Подгородецких, и с этого пошло мое знакомство с Кручининым. Поистине сплелось! По-дурному? Как знать! Не есть ли тут своя закономерность? Я подумал об этом без юмора, потому что чувство юмора окончательно мне изменило.
По порядку.
— Интересуемся: что за шум, а драки нету? Нализался один, отвечают, до бессознания. И понимаешь, Вадим, когда вы его в фургон заносили, Тамара моя побледнела как смерть. Это, говорит, Степан. Ехичева Степаном звали, — объяснил мне Геннадий. — Степан, Степан! Откуда ему взяться? Заметь, Вадим, твои же слова: откуда? куда? как попал? А надо сказать, что в отношении его никогда от меня попреков Тамарка не имела. Палки кому-то в колеса вставлять — привычка не моя. Ты говоришь: у меня все сволочи, на всех зуб. Да не так же, Вадим, не так! Я тихий. Добрый. Мой недостаток. Я только выпивши злой, перебравши. Тамарка мне: Степан! И бледная как смерть. А я ей: не чуди, откуда ему взяться. Твоими же, Вадим, словами. Возможно, говорю, сходство, да и ночь на дворе, могла обознаться. И мы пошли себе, зайдя по дороге к соседке.
А мне тогда послышалось другое: «Кончай переживать, делов на копейку, шуму на рубль, утро покажет». Голос мужской, грубоватый, растянутые гласные. Я, конечно, даже не обернулся. Память у меня дай бог каждому. «Запишем», — пододвинул Кручинин протокол. «Вы думаете, это что-нибудь даст?» — «Ровно ничего, — ответил он. — Но все равно запишем». Память у меня — дай боже, однако поручиться, что это был голос Подгородецкого, я бы не смог. Скорее обратно: не его это голос.
— А как же с типом, который встретился в подъезде? — спросил я. — Ехичев или не Ехичев?
— Мои же слова! — торжествующе произнес Геннадий. — То были твои, а это мои: Ехичев или не Ехичев? Вот и я себя спрашиваю: сходство? Кто из нас обознался: Тамарка или я? Если тот Ехичев, которого в протрезвиловку повезли, то другой, с кем столкнулся, — не Ехичев: это после было. А если этот — Ехичев, значит, не тот. Путаница!
— Чертовщина! — подвел я итог.
А важно ли, кому из них причудилось — Геннадию или Тамаре? В моем счетно-решающем устройстве такие головоломки не были запрограммированы — я мыслил прямолинейно. Погиб Ехичев? Погиб. Кого подозревают? Геннадия. Имеет он право защищаться? Имеет.
— Защищайся! — сказал я. — Но честно. Без вранья.
Он кивнул, как благодарный ученик великодушному учителю.
— И тоже мои же слова! Моя же мудрость, запоздавшая примерно на месяц. Надо было сразу — без вранья, как есть, как было в действительности! — костяшками пальцев, сжатых в кулак, постучал он по лбу. — Подгадили нервы. Трусливость. Теперь-то как быть? Сам же себе яму выкопал! Когда Тамарка ко мне на работу пришла и говорит, что Ехичев скончался в больнице от ран, я ей свое: молчи! А она молчать не может. Степан, Степан! Она меня за грудки берет: надо хоронить. Надо, говорит, достойно проводить в последний путь. Истерика, Вадим. А хоронить, сам понимаешь, как в петлю лезть. Подарочек угрозыску — он только того и дожидается. Ваш гость? Ну, положим, не наш. Да как же не ваш, если хороните? Если хороните, несите полную ответственность. Ну, я тогда Тамарке грожу: слушай, Тамара Михайловна, не выводи меня, хуже будет. Форменно грожу, Вадим. Семьей, сынком, вплоть до жизни. Не было никакого Ехичева! — размашисто перечеркнул Геннадий пальцем что-то невидимое. — Знать мы его не знаем, наша хата с краю. Теперь-то я башку даю на отсечение: шел он к нам. У него тут, кроме Тамарки, нет никого. Проездом куда-то, либо по пьянке с поезда, либо пропился, пустым не доехать. Но шел прямым сообщением к нам. И не дошел. Что такое случилось? — развел руками Геннадий. — Тоже темная ночь! Потом, когда Тамарка сотворила свою последнюю пакость, не посчитавшись с близкими, шагающими по жизни, мне мудрость и велела: иди! Иди и сообщи без вранья. А глупость держит за душу: ну, пойдешь, и что? Тебя же за шкирку: чем думал раньше? Скрывая правду, терроризировал супругу? Рот ей затыкал? Лишал законного долга предать земле дорогой прах незабвенного сожителя? И плюс к тому ставил в тупик советское правосудие? Не хватило мужества, Вадим, пойти сообщить. Потому что где мудрость, где глупость — в таком моральном состоянии не разберешь. Я им — правду, а они мне — закон: кто Тамару Михайловну довел? А если и нету такого закона, подсобрали бы параграфы в кучу, подвели б к ответственности. Так и так — плохо. А может, Вадим, — воскликнул Геннадий, словно бы пораженный внезапной и страшной догадкой, — я таки ее довел?