Секретарша наша в дверях: «Константин Федорович просил вас зайти». Бурлака смеется: «У вас просят, а у нас вызывают». — «И у нас вызывают», — улыбается секретарша.
Иду по коридору, здороваюсь с нашими, кого не видел, а кого видел — с теми перебрасываюсь шутливым словечком. И не с нашими перебрасываюсь — из других отделов. Бывает, идешь, глаза прячешь, на душе кошки скребут, в голове ребусы неразрешимые, а нынче свободно иду, открыто, все мне друзья-приятели.
У Константина Федоровича, спиной к дверям, сидит молодая особа, темноволосая, коротко подстриженная, не поворачивает головы. Стрижка не та, да и вообще я ничего не подозреваю, перевожу взгляд на Константина Федоровича, но импульсивный, еще не осознанный толчок в груди ощутим. Обычно — если у начальника отдела посторонние — мы немедля ретируемся, что я и собираюсь сделать. Константин Федорович, однако, останавливает меня:
— Вот, Борис Ильич, к нам в отдел — пополнение. Алевтина Сергеевна Шабанова. Прошу любить и жаловать.
Ну и подобрал формулировочку — курьезнее не подберешь. В первую секунду только это приходит мне на ум — больше ничего. Любить и жаловать! Я бы улыбнулся, кабы состояние мне позволило. Шок. То ли я чрезмерно чувствителен, то ли в некоторых, особо щепетильных обстоятельствах не умею владеть собой. Собственно говоря, обстоятельства самые обыкновенные, — надо улыбнуться и пожать друг другу руки.
Она подготовлена к этой встрече, а я — ничуть. Ей, конечно, легче, чем мне, а вернее сказать, ей вообще легко, потому что она никогда ко мне чувств никаких не питала и вправе счесть, что мои прежние чувства, которые я, по дурости своей, довел до ее сведения, слишком устарели и постарели, для того чтобы теперь, спустя шесть с лишним лет, принимать их всерьез.
Алевтина Сергеевна, а в пору нашего студенчества просто Аля, оборачивается и делает вид, будто не думала не гадала здесь меня встретить. Будто Константин Федорович посылал за мной нашу секретаршу не при ней. Будто она напрочь забыла, что был такой Кручинин, который после института пошел работать в органы милиции. Будто, будто…
Немая сцена.
А Константин Федорович заметно оживлен. Это специфическое оживление мне сейчас неприятно. Он еще и догадлив:
— Да вы, оказывается, знакомы!
Ловлю себя на мысли, что принял стойку провинившегося служаки. Похоже, Величко отчитывает меня, а я молчу, как положено подчиненному. До смешного, по-видимому, напряжен. Стараюсь расслабиться и не могу.
А старая моя знакомая сидит перед новым своим начальником вполне непринужденно. На ней темно-красный шерстяной жакет в обтяжку, такая же юбка, открывающая колени; чулки и туфли — не по сезону. Нарядилась. Прежние повадки. Она и студенткой наряжалась на каждый экзамен, хотя, помнится, не всегда это ее выручало.
— Мы вместе учились в институте, — с оттенком грусти, а может, иронии сообщает она Константину Федоровичу.
Вместе, да не совсем. Когда я заканчивал, она была еще на третьем курсе, а потом перевелась в Иркутский университет. Отец у нее строитель — вот и кочевали.
— Отлично! — радуется Константин Федорович нашему студенческому родству. — У вас, кажется, — спрашивает у меня, — два стола?
Странный вопрос. Впрочем, почему же странный? Понадобился стол.
— Так точно, — рапортую.
— Прошу вас, — обращается он ко мне, а улыбается новой сотруднице, — приютить на время Алевтину Сергеевну. Пока отвоюем комнату. У нас на этаже сейчас свободных нет.
Этого я никак не ожидал. Теснить меня? Теснил бы уж наших зубров, которым конечно же все равно, будут ли третьи лица при допросах. А я привык работать один. Всякие т р е т ь и меня смущают. Теряю нить.
— Можно идти? — спрашиваю.
— Только будьте галантным, — шутит Константин Федорович. — Пропустите Алевтину Сергеевну вперед.
А она уже вполне освоилась в новой обстановке:
— Борис Ильич никогда галантностью не отличался.
— Не будем отчаиваться, — улыбается Величко. — Борис Ильич поработает над собой.
Молчу.
Она встает:
— С вашего разрешения, товарищ полковник…
— Пожалуйста, пожалуйста, — расшаркивается Величко. — Устраивайтесь, осматривайтесь, а мой заместитель подберет вам кое-что для начала.
Испытательный срок. Для меня это уже далеко позади — единственное мое преимущество перед ней.
Выходим.
— Ну, Боб, здоров! — протягивает она мне руку и с размаху шлепает меня по ладони.
— Что это ты… надумала?
— Нельзя же при начальстве бросаться друг другу в объятия!
Она шумна по-прежнему и по-новому размашиста, крупна. Как будто подросла еще немного. Это я привык к Жанне.