Полковник Величко был в том возрасте, когда уже и седеют, и лысеют, и животик образуется при кабинетной работе, но его черт не брал. Пятидесятилетия еще не справляли, но, судя по Жанкиным годам, недалече было до круглой даты, а черта лысого дал бы ему кто-нибудь, скажем, его же сорок восемь. Ну, сорок — вкруговую, это от силы.
Был он прям, гладко выструган, остро отточен, однако не сух, — упаси боже, хотя бы шутя, упрекнуть его в сухости. Всю жизнь, по-моему, он старался доказать человечеству, что душа у него широкая, натура общительная, ум гибкий и, главное, не лишенный юмора. Сколько я знаю его, эти свойства, наполовину внушенные самому себе, он всегда считал достаточным основанием для бесцеремонного вмешательства в чужие дела.
Помню, кончали мы десятилетку — год оставался или полтора — у Жанки была наша штаб-квартира. Е. И. — женщина тихая, деликатная; в доме ли, вышла ли куда — все равно не слышно; в чужой монастырь со своим уставом не совалась. К. Ф. был ее антипод: вы, мол, ребятишки, мне сродни, но я бы, к примеру, делал так, а не этак. Я вам своего мнения не навязываю, давайте обсудим. Вы танцуете твист, а я ограничился бы фоксом. У него была отвратительная повадка входить к Жанке, когда мы собирались, без стука. Если учесть, что нам тогда было по семнадцать лет и мы предпочитали проводить время в полутьме, это бестактно. У меня нервы крепкие, но не стопроцентно, — те проценты, которые я потерял, — на его совести.
Такой у нас был диалог: «Ты в зеркало смотришься?»— спрашивает. А я ему: «Что дальше?» — «Посмотрись, — подвел меня к зеркалу. — Что там видишь?» Молчу. «Ты видишь типичный облик нахала. Нахалам, конечно, живется вольготно, но не всегда. Иногда нахалов разоблачают». — «Давайте разоблачайте». Пожалуй, в ранней юности я действительно вел себя порой вызывающе. «Разоблачу!» — пригрозил он.
Невзлюбили мы друг друга.
Он, видно, всерьез полагал, что присутствием своим на наших пирушках оказывает нам честь или, по крайней мере, доставляет удовольствие. Могу побиться об заклад: ему казалось, будто за столом он — самый главный, самый интересный и остроумный. Просто удивительно, как это Линка вышла замуж за меня, а не отбила его у Е. И. Он всегда бравировал своей моложавостью, держался с девчонками нашими как истый кавалер, а с нами как мудрый советчик по всем вопросам политики, жизни и морали. Я заметил: он лез к нам для того, чтобы оттеснить нас на задний план, а самому выдвинуться.
Нынче он тоже, вероятно, весь вечер был в центре внимания, и это ему льстило.
А глаза у него жидковатые — ни остроты, ни пронзительности; все это мое фантазерство: ни черта он меня насквозь не видел.
В этом доме тоже была своя мания: отец и мать вдолбили себе в голову, будто их дочка потому не заводит новых друзей, что слишком увлечена старыми. Раз уж такая паника, то полковник Величко — при его обширных знакомствах — вполне мог бы заняться сватовством на общественных началах. Подозреваю все-таки, что не был он лишен интуиции и, болея душой за семейную будущность дочери, видел во мне своего рода помеху. Мосьяков — демон! Звучит?
Но помимо того, я еще воспитанный парень, а не нахал: облобызавшись с однокашниками, поспешил выразить свое почтение хозяевам дома.
К. Ф. был без пиджака, без галстука, по-домашнему, в одной нейлоновой сорочке, — просвечивалась майка. Не худ, несмотря на стройность, — в теле.
Когда я стал заметной фигурой в городе, у К. Ф. появилась постоянная мишень для критики: наша вечерка. По-моему, он теперь никаких других газет не читал — не оставалось времени, а нашу штудировал, изучал с лупой в руках. Стоило нашим корректорам промахнуться — он тут как тут. Спасибо еще, кляуз на нас не стряпал. Самой крупной и самой желанной для него мишенью были, разумеется, мои статьи.
Я подошел к нему с этаким вызывающим смешком — вспомнил молодость: «Что скажете новенького, Константин Федорович, о вечерке?» Он тоже усмехнулся: «Чего не раздеваешься?» А я так и был в пальто. «Какой смысл!» — «С корабля на бал?» — «После бала», — ответил я. «Горишь, стало быть, на работе?» — «Горю и не сгораю». — «Что-то давненько тебя не читал». — «А я, Константин Федорович, барахла всякого не подписываю. Без подписи идет». — «Разве? — поднял он брови. — А мне-то сдается, подписываешь и барахло». Это он тончайше намекал на один из моих газетных опусов — давности, должно быть, полуторагодовой. «Не спорю, — сказал я, — вы разбираетесь в юриспруденции или там в криминологии, но в журналистике…» — «В криминологии так себе, — перебил он меня. — В криминалистике разбираюсь. А в журналистике — тоже». — «Это ваше заблуждение, — сказал я. — Мы выберем время и специально провентилируем этот вопрос». — «Не возражаю, — сказал он. — Провентилируем».