Затем я отвесил ему изысканный, исполненный достоинства поклон и перешел к следующему номеру программы — отправился на кухню.
Тут позиции мои были несравненно сильнее.
«Какая жалость, — сказала Е. И., — что ты был занят. Без тебя всегда не то». К криминалистике она касательства не имела и потому относилась ко мне вполне благосклонно. «Вы, Елена Ивановна, преувеличиваете мои общественные способности», — поскромничал я. «Тамадой был Константин Федорович, — сказала она. — Уж как старался, а все равно у тебя получается лучше». Мне оставалось раскланяться и заверить ее, что в следующий раз я оправдаю комплименты, выданные авансом.
Программа моя была исчерпана; Лешка Бурлака — это уже сверх программы.
Несколько минут назад мы с ним успели только потискать друг друга, но не произнесли при этом ни слова: школьным товарищам, встретившимся после многих лет мучительной разлуки, полагается от избытка чувств терять дар речи. Теперь-то уж мы имели полное право прийти в себя.
Я начал нашу волнующую беседу весьма оригинально: справился, по-прежнему ли он на «Электрокабеле».
Лешка был круглолиц и губаст; когда улыбался, щеки у него надувались, а губы выпячивались. Он присвистнул: «То уже прошлый исторический этап. А на данном — специальность другая». — «Тоже на заводе?» — «В милиции», — надул он щеки.
Шутка, что ли? Лешка и милиция! В школе он был самый хулиганистый.
«Могу заспорить, — сказал он, — сейчас изречешь: моя милиция меня бережет!» — «Осечка! — ответил я. — Моя милиция меня не сберегла. На той неделе в трамвае слямзили четвертную». — «Заявлял?» — «А толку?» — «Толку? — выпятил губы Лешка. — Найдем! Давай приметы преступника, телефон, адрес, номер паспорта и кем выдан — я тебе за сутки найду!»
Сам сострил и сам расхохотался, в восторге был от своей остроты, — это у него еще со школы; самообслуживание — так мы это называли.
На столе еда еще была, Е. И. принесла из кухни чистую тарелку с вилкой, но я снимать пальто не собирался и нажираться на ночь — тоже. «Ну, хотя бы выпьем», — сказала Жанна. К. Ф. пошел спать, а мы, молодежь, столпились вокруг стола. «Что же вы как в забегаловке! — посетовала Е. И. — Садитесь». Никто не сел, все стояли, я налил себе сухого винца, — и мне завтра работать. «За все уже пили, — сказала Жанна, — за самое светлое, самое прекрасное… За что же еще? — И придумала — Давайте выпьем за Вадима!» Я похлопал в ладоши, а Линка моя выступила с протестом: «Почему такая честь? Тогда уж — за отсутствующих… — И глянула игриво на Жанну. — За Бориса!»
Жанна не притворщица, но, могу поручиться, смутилась притворно, нарочно, — так смущаются, когда очень хочется выдать сердечную тайну, а иначе ее не выдашь.
Что еще за Борис? Новости! Замысловат человек, его душевные движения причудливы: на что уж я непробиваемый, а вдруг почувствовал глухую обиду. На кого? По какому праву?
«За Бориса! — повторила Линка, как бы добивая Жанну, а на самом деле доставляя ей огромнейшее удовольствие. — Запамятовала фамилию… Какая-то тоскливая… Кручинин, да? Да, да, Кручинин!» — «Отставить, — сказал я. — У нас Борисов нет. Товарищ Кручинин не из нашего министерства». — «Зато из нашего, если это тот!» — выпалил Лешка и сам расхохотался. Полковником Величко брошены на последний отчаянный штурм подведомственные резервы?
Сразу же стали одеваться, кто был не одет, прощаться, а я, не глядя на Жанну, вышел, закурил на лестничной площадке, подождал, пока выйдут остальные. Она тоже вышла проводить гостей, но я едва кивнул ей и спустился вниз.
Что такое грусть? Грусть — это сужение сосудов, и, чтобы расширить их, нужно вздохнуть полной грудью. Я умею.
На троллейбусной остановке мы обменивались анекдотами о мужьях-пьянчужках и женах-изменщицах, причем больше всех смеялся Лешка, хотя и невпопад.
Все уехали, мы с Линкой остались, как назло, не было нашего троллейбуса. Она предложила идти пешком — я не возражал. Она передумала — я тут же с ней согласился. «А может, все-таки пойдем?» — «Пойдем», — сказал я. «Нет, постоим еще». — «Ну давай постоим». В нашей семье были мир и согласие — я бы сказал, вопреки моему неуступчивому характеру. Не теща ли меня перевоспитала?
Я стоял и думал о Жанне, об этом новоявленном Борисе, а о чем думала Линка — этого я не мог знать. Когда-то был такой год, самый первый, или несколько месяцев — мы понимали друг друга с полуслова, но потом это быстро прошло. Почему оно прошло — затрудняюсь сказать. Что-то остается, что-то проходит, это как жребий, мы тут не властны. Я вздохнул полной грудью, а троллейбуса все не было.