Математик поднял с земли один камушек и положил его на каменную плиту.
– Единица это первоначало.
Он взял еще два камушка и, присоединив их к первому, построил треугольник.
– Сколько камушков нам нужно в совокупности, чтобы построить следующий по величине равносторонний треугольник?
– Шесть, – выкрикнул один из студентов.
– А если еще больший?
– Десять.
– Правильно, – сказал учитель. – После единицы, тройки и шестерки, четвертое число треугольника, таким образом, десять. Пифагорейцы клялись священной клятвой на этом четвертом числе треугольника, которое они называли «тетрактис». Столетия подряд люди исследовали числа, разгадывали их свойства. Третье число треугольника, шесть, считалось кругообразным числом, поскольку оно в любой степени оканчивается на шесть. Вторая степень, квадрат шести, шестью шесть – тридцать шесть. Возведем тридцать шесть во вторую степень. Число треугольника дает в итоге шестьсот шестьдесят шесть. В Откровении Иоанна Богослова говорится: «Здесь мудрость. Кто имеет ум, тот сочти число зверя, ибо это число человеческое; число его шестьсот шестьдесят шесть». Шесть в третьей степени равно двумстам шестнадцати. Почему это число все время появляется в трудах Платона? Почему Пифагор верил в возрождение именно через двести шестнадцать лет?
Святой Августин пытался расшифровать тайну библейских чисел. Почему в Евангелии от Иоанна семь учеников Христа выловили сто пятьдесят три рыбы из Тивериадского озера? Августин подсчитал. Существует семь даров Святого Духа, благодаря которым мы обладаем способностью следовать десяти заповедям. Семь плюс десять равно семнадцати. Сумма чисел от одного до семнадцати равна ста пятидесяти трем.
И профессор математики перешел от сотен к тысячам, упомянул десять божественных чисел, или сефирот, иудейской каббалы, и пересказал шестьсот семьдесят вторую ночь.
С изумлением внимали студенты своему учителю, и когда у того создалось впечатление, что на сегодня достаточно, он привел слова мудрого глупца Насреддина: «Если бы я знал, сколько будет дважды два, то сказал бы: четыре!»
Солнце плыло навстречу вечеру. Задавались вопросы, искались ответы, студенты охрипли от говорения. Они считали, спорили, и все время смеялись шуткам и откровенным насмешкам своего учителя.
– Те, кто обходится без чисел, докажут что угодно. Посадят блоху на тарелку и говорят: «Прыгай?» Блоха прыгает, а они делают научный вывод: «Блоха прыгает, когда ей приказывают». Потом специально отрывают у блохи две ноги, опять сажают ее на тарелку и снова приказывают ей скакать. Но теперь она никаким образом не двигается с места. Тогда они помечают в своей ученой книжке: «Стоит оторвать блохе ноги, как она сразу теряет слух».
Наконец все распрощались и отправились по домам. Мануэл, который никуда не спешил, присоединился к своему учителю, и они неторопливо пошли к городу.
– Тебя что-то гнетет?
Ободренный этим приглашением к разговору, Мануэл сказал:
– Если числа истинны, значит ли это, что слова лживы? Вот что я хотел сказать: я понимаю, что математическая теорема неопровержима в своей логике и истинна. Но могут ли истории, построенные без математической логики, быть также истинными?
– Они могут многое доказать, даже если они и не правдивы, – сказал Рибейро. – Но твой вопрос удивляет меня. Ведь об историях твоего деда ты прекрасно знаешь, что они правдивы или, лучше сказать, в них много правды.
– «Это правда?» После каждой рассказанной им истории я задавал ему этот вопрос.
– И что же он отвечал тебе?
– «Даю слово!»
– Ты верил ему? – поинтересовался Рибейро.
– Собственно говоря…
– Что ты знаешь о своем деде?
– В шестнадцать лет он отравился на «Теодоре» в Бразилию. Через три года был уже на Евфрате. Когда он вернулся, у него было достаточно денег, чтобы купить несколько самых лучших виноградников в округе. Но потом он все время уезжал.
– Похоже, что он привозил свои истории из путешествий.
– Но ведь где-то и когда-то они происходили, – сказал Мануэл.
– Это не важно, они верны сами по себе. В конце концов, я не желаю знать, действительно ли случилась та или иная история, важно, правдива ли она.
– Но тогда то, что правдиво, не обязательно происходило в действительности?
– Действительность существует, правда же – впрочем, как и ложь – должна быть выдумана, это чистое творение и вместе с тем знак, а лучше сказать, часть нашей культуры.
– Вы одним махом объединили правду и ложь… Рибейро остановился.
– Поскольку я испытываю большую симпатию ко лжи, к грациозной, хитроумной лжи якобы скромных мастеров иронии, за которой, однако, таится выдающийся ум, что и подтвердили древние греки, я которая одна придает достоинство нашему тупому ограниченному бытию. Независимому рассказчику разрешается любая хитрость. В условностях маленькой жизни он требует безусловного, он подстрекает и усмиряет, сотворяя вещество для наших снов, без которых не может быть движения вперед. Своими лживыми историями он делает нам прививку против изолгавшейся действительности. Мошенничает не он, а те, кто подкрашивает истину, кто никогда не говорит правду и кто подмешивает воск в свой мед. Честный рассказчик продаст тебе мед «sine cera», без воска. Отсюда «sinceritas», латинское слово для обозначения честности в отличие от обмана.
Старый учитель был в своей стихии. От Аристотеля он перешел к Аукиану из сирийского Самосата, чьи злые сатиры были направлены против предприимчивых оракулов и пророчествующих мошенников и который пытался объяснить своему другу Филоклесу, что «нации, объединившись в государство, публично исповедуют ложь».
Наконец учитель слегка коснулся книг Августина, в которых тот ополчился против обмана и введения в заблуждение и привел доказательства того, что можно тяжко солгать и с помощью правды.
Мануэл молчал. Как много новых мыслей обрушилось на него, столь многое он увидел совершенно другими глазами, совсем в другом свете!
Они медленно пошли дальше, вдоль берега Рио-Мондегу.
Рибейро опять заговорил о деде Мануэла:
– А дома и в деревне что говорили люди?
– Мнения были противоречивы. Моя мать считала, что он привозит истории из своих странствий А бабушка, напротив, частенько говаривала, когда я хотел пойти к нему: «Пепе опять сел на своего конька и клепает истории». В деревне у каждого было свое мнение. Для одних он был выдумщик, для других – изобретатель, волшебник, жонглирующий фантастическими случаями. И когда кто-нибудь пытался узнать, как он додумывается до всего этого, старик задавал встречный короткий вопрос: «А откуда у паука берется паутина?»
Рибейро заключил:
– Итак, люди приходили, были полны любопытства, желали слушать.
– Они снова и снова хотели слушать его истории, одержимые желанием занять самое лучшее место в полностью забитом трактире.
– Значит, они все-таки верили ему, – упорствовал Рибейро.
– Иные, когда дед кончал рассказывать, еще некоторое время сидели, как бы погрузившись в себя, только что услышанное еще звучало в них, а потом говорили только: «Это было прекрасно!» Другие же на следующий день на базаре утверждали: «Такого не бывает!» или: «Жаль, что это всего лишь сказка!»
– Но при этом им все-таки хотелось верить в нее, – сказал Рибейро.
– Возможно, – высказал свое мнение Мануэл, – они и хотели бы верить ему, но они ему не доверяли.
– Таким образом, люди хотели верить ему, но не позволяли себе этого.
– Что значит «не позволяли»?
– Да, они не позволяли себе верить. Возможно, нет на свете ничего сложнее, чем это. Для веры нужно невероятно много сил. У кого они есть, тот сдвигает горы.