— Принесите нам еще один бокал. Я не хочу, чтобы мой друг отравился вашей водой. Это ваше лучшее вино? После поэтического халтурщика мне только не хватало подделывателя вин.
— Скажите мне, вам нравится? — спросил хозяин и посмотрел, выжидая. Тон Рибейро не произвел на него никакого впечатления. Рибейро сделал глоток, поставил бокал на стол и прислонился спиной к стене.
— Вино хорошее! — Язык профессора, казалось, был доволен, черты его лица стали разглаживаться.
— Это мое лучшее, — сказал хозяин. — Как раз для таких ученых людей, как вы.
— Откуда ты знаешь, что мы ученые люди?
— Я был бы плохим хозяином, если бы не мог с ходу определить, откуда явился мой гость и чем он занимается. Я это чую носом.
— Ну-ну, — сказал Рибейро, — вы полагаете, что знаете, откуда мы.
— Из Коимбры, — без промедления ответил хозяин, — это очень легко угадать.
На Рибейро его ответ явно произвел впечатление. Он пошарил взглядом по залу:
— И вы считаете, что можете правильно оценить всех здесь сидящих?
— Что значит — оценить? — сказал хозяин. — Вы должны знать, что многие здесь числятся моими постоянными посетителями, многие приходят регулярно, когда по делам бывают в Порту, как, например, те трое торговцев-маранов, что сидят напротив у средней черной колонны, или торговцы рыбой там спереди, или те виноградари, которые сидят рядом с вами. А уж моряка узнает любой ребенок.
Рибейро отпил из своего бокала. Этот разговор ему, судя по всему, нравился.
— Но кто вам сказал, что мы ученые?
— Географическая карта, — ответил хозяин. — Мой поставщик вина сказал мне как-то: «Каждое лицо — это как географическая карта, личная географическая карта». Этот человек был прав. Тут главное — научиться ее читать, со всеми ее ландшафтами и местностями. Чем старее карта, тем легче ее понять. Но простите меня, вашему студенту тоже нужен бокал.
С этими словами он исчез в кухонном чаду, чтобы вскоре появиться опять. Он поставил на стол тарелку с оливками, копченой ветчиной и хлебом, взял кувшин и наполнил сначала бокал Мануэла, а затем по новой — Рибейро.
— Если вы голодны, могу предложить вам креветки, ракушки-сердцевидки, отличную треску, зажаренную на огне, а также морского окуня и камбалу. Для меня было бы удовольствием приготовить для вас.
С этими словами он покинул обоих ученых и исчез в кухне.
Мануэл все это время молчал, да и теперь, собственно, не знал, что сказать.
— Хозяин, кажется, понравился вам, — осторожно заметил он.
— Этот хозяин в такой день, как сегодня, большая удача для меня. Он поможет мне не потерять веру в человечество.
«Вероятно, что-то случилось», — подумал Мануэл.
— Вы не можете рассказать мне, какое человечество вы имеете в виду или что вам не понравилось?
— Я, конечно, виноват перед тобой, что пришел сюда в таком отвратительном настроении. Но это не должно быть предметом обсуждения на остаток вечера. Мой друг, арифметик, был приглашен в один дом и непременно захотел, чтобы я пошел вместе с ним. Супруга одного внезапно разбогатевшего купца соблюдает в своем салоне, куда она приглашает один раз в месяц, французские традиции. Что само по себе не катастрофа. И англичанка, супруга английского торгового консула в Порту, вполне прилично игравшая на фортепиано, была в моем вкусе. Но хозяйка пригласила пару поэтов из Лиссабона, которые стали потчевать жеманную, напудренную публику своими напыщенными виршами. Эти выспренные, перенасыщенные цитатами из латинских поэтов стишки хромали на обе ноги. Слушать их было одно мучение. Никакого представления о метрике. Никакого чувства ритма, одна вавилонское словесное столпотворение для изображения великих чувств: «И амур плачет на берегах Тежу…» или: «Цирцея тверда, как галька…» А потом один из поэтов превратил свое творение в светильник, поскольку по недосмотру держал исписанный лист слишком близко от горящей свечи. От ужаса он не знал, что делать, стал размахивать листом, что пришлось весьма по нраву извивающемуся пламени, потом начал безуспешно дуть на огонь и, наконец, из страха обжечься, бросил листок на пол. Хозяйка в истерике выскочила из кресла, чтобы затоптать ногами остатки поэзии.
Как я заметил, я был не единственный, кто презирал подобное поэтическое искусство, поскольку один, более старший гость, стоявший прямо за мной, заявил, что, мол, как это прекрасно, когда по временам нас всех освещают изысканные мысли.
«Да, — согласился с ним повернувшийся к нему гость, — подобные вирши больше годятся для топки, чем для исполнения». Поэт, конечно, был уязвлен, мадам вышла из себя, а мы тактично откланялись, сославшись на мой завтрашний отъезд. Поэтому я пришел сюда раньше, чем предполагал, в дурном настроении, что не могло укрыться от тебя. Но признаюсь, хозяин, его шутки и его вино и вид рыбы с огня разогнали тени последних часов.