— Нет, — холодно и твердо ответила княжна. — Нет. Я это вижу.
— Пусть Бог воздаст вам за эти слова, они меня оживили, — сказал Ходкевич, встал и начал ходить взад-вперед. — Вижу, что вы чувствуете в себе уважение и признательность к нам. Поверьте мне, это ваше благорасположение к князю легко покинет ваше сердце.
— Никогда, — тихо ответила София.
— Никогда? — переспросил каштелян. — Никогда? Но вы же сами только что признали, что не можете быть женой князя Януша!
— Я могу теперь только сохранять мою доброжелательность к нему, уважение — до самой смерти, и я так и сделаю.
Каштелян пожал плечами.
— Вам надо избавиться от того, что вы называете доброжелательностью к князю Янушу, ради вас же самой. Выйти за него замуж — дело для вас совершенно невозможное. И чем более он будет вас домогаться, тем более невозможным оно будет. Чем более упрямо он будет настаивать, тем сильнее рассердит нас; а поэтому избавьтесь от того, что может только омрачить ваши молодые годы.
— Никогда! — отвечала княжна. — Но не думайте, что из-за этого я окажусь непослушной вам. И то никогда— и это никогда.
— И как же вы сумеете это устроить?
— На все воля Господа, еще сама не знаю. Будет так, как Он повелит и решит.
— Я хочу сказать вам также, — заговорил каштелян, — что не надеюсь на какие-либо перемены. Я только прошу вас, княжна, понять то, что вы уже признали справедливым. Поймите, что в этом случае для нас было бы величайшим оскорблением, унижением, радостью для наших врагов, если бы мы отдали вас ему. Да, только Бог видит и знает все, знает, чем это кончится, Бог может все переиначить. Но в нашем договоре записано, что без вашей воли и согласия, княжна, мы вас отдать не можем. Нужно только, чтобы и вы, вы сами, когда это понадобится, сказали князю Янушу, что вы не можете стать его женой, не можете…
— Кто? Я? — воскликнула слуцкая княжна, вскочив с кресла. — Чтобы я сказала это, в то время как я думаю иначе? Зачем? Ради чего? Разве вы не мой опекун, не имеете власти, чтобы решить это без меня? Зачем же я должна это говорить?
Каштелян, пораженный словами княжны, застыл на месте. Ему нечего было ответить ей, к тому же он понимал ее и не хотел настаивать на своем, видел, что она и так высказала много почтения и покорности.
— Подумайте, — сказал он, с минуту помолчав. — Это дело не может кончиться без вас, если Радзивиллы будут поступать в согласии с договором, если они не успокоятся. Вот тогда мы будем вынуждены привести их к вам, и вы своими устами скажете князю Янушу «Нет».
— Но ведь князь Януш будет знать, что это ложь! — воскликнула княжна.
— Откуда? — сурово спросил каштелян. — Разве временная благосклонность дает залог на будущее? А может, вы ему все рассказали?
— Пока что нет; без вашей воли я этого не сделала бы.
— Даже если бы вы это и сделали, — заметил каштелян, — детские обещания не имеют никакой силы, и только теперь вы получаете право обещать и держаться своего слова.
Княжна молча слушала.
— Дорогой дядя и опекун мой, — сказала она, вставая, — не заставляйте меня лгать, мне это омерзительно. Я не скажу, я не могу сказать этого князю Янушу; он знает, он чувствует, что не безразличен мне. Зачем же мне лгать даже ради нужного дела? Я не солгу, не склоняйте меня к этому, я не смогу этого сделать, потому что это не по моим летам и выше моих сил.
— Это в ваших силах, — отвечал каштелян, — ибо я вижу, что у вас есть воля и недетская стойкость. В этом для вас не было бы ничего трудного, лишь бы вы захотели.
— Я соглашусь на все, чего только вы от меня не потребуете, — заверила княжна София, склонившись в поклоне и целуя каштеляну руку, — но не делайте так, чтобы я сама все говорила князю Янушу. Достаточно того, что вы скажете все от моего имени.
— Но войдите и в наше положение, — добавил старик, — подумайте, что произойдет тогда, когда они согласно договору будут спрашивать вас, а вы втемяшили себе в голову какое-то чудное желание правдиво сказать князю Янушу, что он вам нравится. Подумайте, поразмышляйте, в каком положении окажемся мы? Да, мы будем вынуждены покорно отдать вас ему и молчать.
— Вот и постарайтесь сделать так, чтобы до этого не дошло, — промолвила княжна София. — Это зависит от вас, это в ваших силах, только не вмешивайте меня, отвечайте сами, делайте, что хотите. А я слова не скажу, буду послушной.
— Вы не хотите идти против своей совести, не хотите лгать?
Каштелян спросил так, потому что не мог объяснить поведения княжны ничем, кроме ее мыслей и чувств.
— Но это выше моих сил, я не смогу это сделать, — ответила княжна.
— Даже ради того, чтобы избавить нас от стыда? — спросил каштелян.
— Даже для спасения жизни, — заверила София.
Каштелян помолчал, взял шапку, наморщил лоб и сказал:
— Вы не по годам умны, и воля у вас не по годам сильная, делайте то, что вам по душе, а мы будем стараться, чтобы не дошло до необходимости именно вам давать ответы по этому делу.
Княжна перекрестилась, помолчала, потом тихо спросила:
— А что, нет никакой надежды на примирение?
— Никакой. Бог видит, никакой надежды, совершенно ничего не светит! Радзивиллы собирают против нас войско, к ним присоединяютя все конфедераты. Все враги католиков и короля, все готовятся к войне. Вся Литва берется за оружие — или с нами, или против нас, против вас…
— Против меня? Неужто я так много значу для князя Януша? — спросила София.
— О, нет! Даже не думайте так! — воскликнул каштелян, — он подхватил и высказал мысль, только что пришедшую ему в голову. — Вы еще дитя были, когда сладился этот договор. Дело совсем не в вас, а в княжествах Копыльском и Слуцком, в ваших усадьбах, в ваших имениях. Не вас они любят, а ваше богатство!
— Не меня! Не меня! Это воевода мог думать и поступать так, но не Януш, он на это не способен! — уверенно возразила княжна.
— Поверьте мне, дорогая панна, яблоко от яблони недалеко падает, — сказал каштелян. — В конце концов, не мое это дело убеждать вас, время покажет. Будьте здоровы и никому не пересказывайте того, о чем мы тут говорили.
Каштелян снова поцеловал княжну в лоб, она его — в руку; на том они и расстались. Едва за каштеляном затворились двери, как в зал вошла экономка, она успела увидеть только его спину и не дождалась тех слов восхищения ею, на которые рассчитывала.
— А вот и наш пан староста едет! — воскликнула она, глянув в окно.
София не слышала этих слов, потому что медленно шла в свои покои, а за ней поспешила и недовольная экономка, поправляя на голове свой наряд, который давил на нее своим весом.
Как раз в это время свита пана жмудского старосты Яна Кароля Ходкевича проехала по улице и долгой цепью растянулась в сторону ворот под приветственные возгласы жителей виленского дворца вельможи. В конце свиты показался и сам староста, он ехал верхом.
Виленский каштелян, дядя старосты, стоял на последней ступеньке лестницы и первым приветствовал пана Яна, как только он спешился.
В этой толпе были самые разные краски и наряды: яркие гусары, широкоплечие казаки с длинными чубами, богатырские гайдуки, маленькие пажи, множество разодетой придворной шляхты при кривых парадных саблях, называемых «корабеля», на конях. Вся эта тьма придворной челяди подняла невероятный шум и гам.
А в это время у воеводы паны завтракали и вели оживленные разговоры перед тем, как отправиться с посольством к виленскому каштеляну. Не было еще только канцлера Льва Сапеги, зятя воеводы, он почему-то опаздывал. Но вскоре и он со своей свитой появился на Замковой улице. Сам канцлер ехал в карете, с собой он взял только нескольких слуг. С трудом протиснулась карета Сапеги к воротам дворца, огибая лошадей, людей, кареты тех, кто приехал раньше. И вот у самого крыльца из кареты вышел Лев Сапега: высокого роста, мужественный, красивый, стройный; лицо его украшали усы и небольшая бородка, негустые волосы на голове были аккуратно подстрижены. Канцлер прошел прямо в зал, где уже собрались сенаторы. Это было высокое помещение с десятком длинных окон, по стенам, обитых алым бархатом, было развешано холодное оружие. В зале царили шум и гам, гости оживленно разговаривали. Князь воевода с сыном радушно принимали всех.