— Католические законы не обязательны для всех! — возразил Абрамович.
— Но, я думаю, для всех обязательны законы Литвы, — гордо промолвил Ян Кароль, — которые запрещают брак между близкими родственниками под угрозой лишения детей права на наследство и имущества.
— Но это был бы не первый такой брак, — отметил Сапега, — прежние примеры позволяют повторить их; всегда есть надежда, что можно как-то уладить это несоответствие. Но прежде чем эти споры закончатся и будут решены (в чем мы не сомневаемся), пан воевода просит вас, пане каштелян, чтобы вы пока что исполнили хотя бы одну часть ваших договоренностей: не мешали князю Янушу видеться с княжной Софией, чтобы завоевать ее симпатии.
— А зачем это? — холодно спросил каштелян. — Для того, чтобы выставить княжну на посмешище, принудить ее пойти на противозаконное бракосочетание?
— Воевода так не думает, — продолжал Сапега, — в этом его не стоит упрекать, но он готов свято выполнять свои обещания и, несмотря на ссоры и недоразумения, надеется, что ваша милость будет со своей стороны поступать так же. Он был бы рад, чтобы этот брак устроился и чтобы князь Януш не был чужим для своей жены. В договоре ведь записано, и вполне справедливо, что княжна не может быть выдана замуж против своей воли, по принуждению, а только по своему желанию и доброму согласию, так почему бы и не позволить князю Янушу стараться понравиться ей.
Каштелян холодно выслушал Сапегу, который говорил, как всегда, медленно, плавно, а потом сказал:
— Никак не могу понять вас, пане канцлер. Мы словно на разных языках говорим, и о разных вещах. Вы настаиваете на исполнении договора?
— Вы же его подписывали.
— Я сделал это неосмотрительно и не по праву, поддался на уговоры и просьбы, а, прежде всего, я тогда хотел выполнить волю брата, — сказал каштелян, — в этом я вынужден признаться. Да, я виноват. Но этот договор недействительный.
— Вы в самом деле признаете недействительным весь договор? — спросил Лев Сапега. — Вы не хотите исполнить то, что засвидетельствовано вашей шляхетской подписью?
Вот теперь, обычно терпеливый и сдержанный каштелян налился кровью. Услышав о нарушении шляхетского слова (а Сапега сказал об этом нарочно, так как надеялся убедить его при помощи этого в те времена неоспоримого довода), он даже отступил на шаг и то краснел, то белел, дрожал от гнева.
— Не место и не время сейчас, — резко сказал он, — добиваться исполнения договора; когда же на это будет место и время, я объясню, кто и как верен своим обязательствам и обещаниям.
Сказав это, каштелян поклонился и отступил еще на несколько шагов назад, словно уклоняясь от дальнейшего разговора, просьб, уговоров. Для сенаторов это стало знаком окончания их посольской миссии, они были поражены холодным и презрительным отношением к ней каштеляна, суровыми взглядами Яна Кароля и Александра и не захотели настаивать далее, в душе приписали неудачу упрекам Льва Сапеги и свалили на него всю вину. Так они и пошли ни с чем, чтобы молча вернуться во дворец Радзивилла.
— Канцлер испортил все, — перешептывались они по пути, — пусть теперь и оправдывается перед воеводой, а наша хата с краю.
Князь воевода с сыном ожидал их, он волновался, надежда на успех сменялась отчаянием, когда же он увидел из окна, что вся компания так быстро возвращается, то сначала подумал, что, возможно, каштеляна не оказалось дома.
Сын так же, а может быть, и более обеспокоенный, молчал, боясь нарушить зловещую тишину, смотрел на сенаторов, которых увидел на улице, ничего не понимая.
Сенаторы приехали к воротам дворца Радзивилла, тихо поднялись по лестнице, советуясь о том, как сгладить для воеводы свое неудачное посольство.
— Вам, пане канцлер, следует самому рассказать воеводе обо всем, — посоветовал мозырский староста. — Попробуйте хоть как-нибудь смягчить отказ Ходкевичей.
Воевода ждал их на пороге и по лицам понял, что его ожидают неприятные новости.
— Что вы нам скажете, пан канцлер? — спросил он. — Каштеляна не было дома, или он не принял вас?
— Нет, он почтительно принял нас, — сказал канцлер, входя в свою роль миротворца.
— И что он ответил? — не терпелось узнать воеводе.
Канцлер немного задумался над тем, как бы ответить более тонко и мягко, но воевода уже все понял, он раскраснелся и в гневе закричал:
— Пане канцлер! Он оскорбил вас, не дал согласия?
— Совсем нет, наоборот… — начал Сапега.
— Неужели согласился? — наступал на него воевода. — Быть этого не может! Слишком хорошо я знаю его и его иезуитов-племянников! Что он ответил? Что сказал?
— Слово в слово, — вмешался мозырский староста, который понял, что канцлер специально медлит с ответом, а воевода все больше переполняется злостью, — слово в слово сказал так: ответит потом, когда будет место и время, кто и как верен своим словам и обещаниям.
— Что это означает? — крикнул воевода. — Вызов?
— Да нет! Нет! — прервал его Сапега. — Это было сказано совсем в ином смысле. Каштелян обижен, причем справедливо, его нужно понять.
— Значит, отказал! — воскликнул воевода. — Отказал вам, панове, и мне отказал в том, о чем я просил, отказался дать позволение князю Янушу видеться с княжной.
— Он не сказал этого так определенно, и я думаю… — начал Сапега.
— А я думаю, — оборвал его Радзивилл, — что это окончится не иначе, как с оружием в руках. Видимо, он хочет, чтобы я пошел с войском добиваться исполнения договора! Что же, чего он хочет, то и получит! Я найду друзей, найду сторонников, как он нашел их у иезуитов и короля. Он хочет войны, хочет войны…
— Не делайте таких поспешных выводов, княже, — прервал его Лев Сапега. — Он и не говорил, и не думал о войне…
— Тогда что все это означает, пане канцлер? — горячо возражал воевода. — Что, если не это? Что он не считается с договором, не придерживается его, не пошел даже на маленькую уступку при вашем посредничестве, на мою просьбу не откликнулся. Упрекает, что я не придерживаюсь договора? Но, Богом клянусь, я исполняю его! Я держусь его, строго держусь! Прошу простить меня, панове, мои добрые друзья, что подговорил вас всех на это неприятное посольство. Простите мне, но я даже не предполагал, что все так окончится. Бог тому свидетель! Но я найду иное, более надежное средство против панов Ходкевичей, я не позволю измываться надо мной! Беру вас всех в свидетели, панове, что не я первый отступил от договора, что я не нарушаю его, что я его уважаю, и если даже не по доброй воле, то оружием заставлю его исполнить.
Воевода окончил и, усталый, упал в кресло, дрожа от гнева. Он взглянул на князя Януша, лицо которого тоже покраснело от крови, хлопнул рукой по колену и воскликнул:
— Война! Значит, война! Что же, я готов и к ней! Если не уступит, то, Богом клянусь, не жить ему! Получишь, Ходкевич, войну, если ты ее хочешь и вызываешь меня! И пусть на тебя падет пролитая кровь!
Совет возле ратуши. Войт у ректора
При тех обстоятельствах, о которых мы писали, не было уже не только надежды, а даже намека на согласие — обе стороны готовились к войне: Радзивиллы — к нападению, Ходкевичи — к обороне; а поскольку, как мы уже упоминали, день, когда княжна София должна будет выйти замуж, был определен — 6 февраля 1600 года, — то как раз к этому времени в Вильно возле дворца Ходкевичей и должна была начаться эта горячая борьба. Но силы были слишком неравными, потому что хотя Ходкевичи были известны в стране и имели множество приверженцев, связи, но с избытком имелось это и у Радзивиллов. Воевода, кровник семьи князей Острожских, возглавляя союз конфедератов и православных, пользовался могучей поддержкой у русских православных реформаторов как у братьев по вере. Этой силе Ходкевичи не могли ничего противопоставить. Кроме того, Радзивиллы хорошо понимали, какой опорой им могла быть мелкая шляхта в крае, поэтому стремились привлечь ее к своему двору, помогали, чем могли, устраивали на должности, защищали, сватали, женили, — в итоге имели множество сторонников, чем-то им обязанных. Они не только что хотели, то и делали на сеймиках в угоду своим опекунам, но и были готовы по первому зову сесть на коня с саблей в руке, даже не спрашивая, для чего это нужно. Такой шляхты, преданной роду Радзивиллов, в Литве было очень много; она не интересовалась существом дела, а слепо выполняла приказы: налететь, разгромить, не допустить к депутации на сеймиках, поднять крик, отлупить кого-то — все для них было законно, все допустимо. Шляхта вообще была морально испорченной. Почти вся она стала безразличной к этической оценке своих поступков, не служила тому, к чему была призвана, а слепо шла за хозяевами, которые поили, кормили ее, используя в своих целях. Радзивиллы называли шляхту czapkаi papkа— шапка и кашка, — что означало братскую дружбу и богатый стол; вот такая шляхта и оставила заметный след в истории их рода. Князь Миколай Радзивилл, прозванный Сироткой, постоянно повторял, что он называет Радзивиллов не иначе, как Рад-живилы.