Княжну Софию ради безопасности перевели в комнаты в глубине дома, оттуда она уже ничего не могла видеть, только слышала о большой суете в доме. Она знала о подготовке к войне и очень беспокоилась. Поэтому легко понять, что чувствовала княжна: она толком не знала о том, что делается, что за события происходят, была полна мрачных мыслей и предположений. При ней и возле нее все молчало, все побаивались ее, смотрели на девушку как на причину всех неприятностей. Даже сами Ходкевичи в душе помимо воли чувствовали настороженность к сироте, опека над которой оказалась такой тяжелой. Самой близкой к княжне была экономка пани Влодская, женщина твердого характера, холодная, неприступная, она чаще всего только приказывала; от нее никто не слышал ласкового слова. Экономка послушно выполняла свои обязанности, была суровой, строгой, старалась ни на волосок не отступить от своих полномочий, очень дорожила своим местом, боялась его потерять. Служанки панны были молодые, пугливые, они даже не пытались стать ей подругами. Полудитя, она оставалась наедине со своими мыслями, страхами, терпением, без радостей, без друга, без известий о событиях за стенами дворца, жила замкнутой жизнью, которая при иных обстоятельствах могла бы быть счастливой, а на самом деле оказалась мучением.
С утра — молитвы, потом невеселая прогулка по комнатам, короткие разговоры с пани Влодской, обед, работа за кроснами, снова молитва — и долгий вечер, и долгая бессонная ночь.
А над всем этим — тень войны, убийств. Это не давало покоя сердцу сироты, ведь из-за нее могла начаться война, которая с каждым днем приближалась, и началом ее мог стать день рождения княжны! Софие казалось, что каждый стук в ворота, каждый шорох бруска по сабле, каждое бряцание оружием, громкий звук приближают эту ужасную войну. Когда она видела во дворе солдат, смотрела на подготовку к обороне, укрепление дворца, то сразу переполнялась страхом, гневом и тревогой, а из окон нового жилища больше ей ничего не было видно. Часто девушка просыпалась среди ночи, разбуженная топотом солдат, голосами стражей, ее сердце начинало биться чаще, она прижимала к груди крест своей матери и часами ожидала, что вот-вот прозвучит выстрел — ей, бедной, казалось, что он обязательно должен прозвучать.
В такой вот неопределенности и страхе жила княжна; когда же ей удавалось подарком или ласковым словом упросить экономку рассказать ей, что творится за стенами дворца, то чаще всего слышала о разных ужасах, которые сердили ее. София не могла им верить, потому что, несомненно, они были выдуманы и рассчитаны на то, чтобы погасить в ее сердце известную всем привязанность к князю Янушу.
Виленский каштелян редко показывался на глаза княжне; после того памятного ей разговора заглядывал, может быть, пару раз, да и то ненадолго. А третьего февраля он пообещал вечером проведать ее.
Как ждала она этой минуты, молилась в душе и гадала, что же скажут!
Прошло полчаса в долгом нетерпеливом ожидании, наконец каштелян пришел. У него было доброе лицо, никакого напряжения, будто назавтра ожидался праздник, а не начало войны. Он ласково поздоровался с ней, с тревогой спросил о здоровье, потому что вид у нее был неважный.
София держалась смело и мужественно.
— Дядя, не спрашивайте меня о здоровье, скажите лучше, стоит ли мне жить?
— Как это? Что ты говоришь? Ты еще так мало пожила!
— Но мне так тяжело, так тяжело! Подумайте, каково что ни день, что ни час под надзором, когда чужой глаз проникает, кажется, даже в мысли. Кругом война, оружие, ужас! Куда ни глянь — солдаты, войска, орудия, доносятся жуткие слухи! Скажите мне, дядя, как же я могу быть счастливой, спокойной, какое тут может быть здоровье? А еще как подумаю, что это я — причина всей этой суматохи! Ох, дядя, пережить это совершенно нет сил!
— Княжна, не нужно так пугаться. С вами ничего не случится.
— Да разве же я за себя беспокоюсь? — ответила София. — Но ведь это же война, война!
— Она еще не началась, и мы не будем начинать ее.
— Зачем же вы так вооружились?
— На всякий случай, — ответил каштелян, — ради обороны. Мы видим, что Вильно окружают войска Радзивиллов, как нам в таком случае не подумать о себе?
Княжна умолкла, провела рукой по лбу и опустила глаза.
— Вы помните наш последний разговор? — спросил каштелян.
— Да. Если хотите, то можем продолжить его, — ответила княжна.
— Мне больше не о чем спрашивать у вас и просить, нет нужды заставлять что-то делать, я хочу только в ваших же интересах кое-что пояснить еще раз, а вы поступайте так, как вам подскажет ваша совесть. Я уже не интересуюсь, что вы ответите и, если вас придут спросить, каким будет ваше слово. На то ваша воля, княжна, вы уже не дитя, вот-вот станете совершеннолетней, вы живете своим умом. Делайте то, что вам нравится. И все же, пока что еще я ваш опекун, а первая забота опекуна — совесть, первая мысль — остеречь от греха. Поэтому я хочу вас предупредить. Брак ваш с князем Янушем, о котором было договорено, без специального соизволения главы католического костела папы римского, а также без его благословения (слушайте меня внимательно) будет греховным, он запрещен религиозными законами, а нашим литовским правом признается как незаконный. Вы, наверняка, слышали об этом. Мой долг еще раз напомнить. Я ничего не приказываю, ни о чем не спрашиваю, но захочешь ли ты сама, без разрешения папы, согласиться на такой брак, если дойдет до разговоров о нем, до необходимости решать?
Княжна не замедлила с ответом:
— Без дозволения — никогда! Однако же, — добавила она, — его можно получить.
Каштелян невольно покачал головой.
— Разрешение, но не благословение.
Княжна опустила голову. Кто-то постучался в дверь.
— Это наш святой отец, архимандрит монастыря Святой Троицы Вельямин Руцкий, он вам все подробно объяснит и подтвердит то, что сказал я.
Княжна глянула в сторону приоткрытой двери. Тотчас вошел бледнолицый монах в сутане ордена Святого Базыля. Это и был достославный Вельямин Руцкий.
— Я позвал вас, — отче, — чтобы вы подтвердили перед княжной мои слова. Я объяснил ей, что брак ее с князем Янушем будет незаконным согласно костельного и государственного права, которое не признает браков между родственниками.
— В самом деле так, — ответил священник. — А тот, кто заключает такой брак, попадает под суровое осуждение костела, даже если венчать вас будет особа самого высокого духовного звания.
— Но… — начала княжна, не осмеливаясь прекословить.
— Но в определенных случаях, — угадав ее мысль, продолжил за нее отец Руцкий, — папа римский разрешает такие браки, хотя и не благословляет их.
— Не благословляет, — повторила за ним княжна и опустила глаза.
Каштелян и священник поясняли ей еще что-то, но София больше не поднимала глаз, не смотрела на них, не вымолвила ни слова, она вся была в своих невеселых мыслях; молча поцеловала руку дяде, поклонилась Руцкому и попрощалась с ними.
Как только за ними закрылась дверь, она упала в кресло и залилась слезами.
— Никогда нам не быть вместе, не быть счастливыми! Даже если бы нас и свела судьба, соединила, наша любовь не была бы угодна Богу, каждая минута нашей жизни будет отравлена этим! Вот так: осталась сиротой, мне позволили полюбить того, кого пообещали в мужья с детства, а теперь говорят, что эта любовь — грешная, брак — святотатство…
Она упала на колени и начала горячо молиться. Потом встала с сухими глазами, спокойным лицом и тихо проговорила:
— Так хотел Господь, пусть будет благословенно Имя Его. Недолго мне осталось терпеть, пойду к тебе, мамочка, хоть я тебя и не знала, и к тебе, папочка, хоть я тебя не видела, пойду к вам!
Жмудский староста в Вильно
Четвертого февраля новый гонец прибыл в Вильно с вестью о том, что войско под руководством Яна Кароля остановилось на ночлег в миле от города и должно завтра войти в город. Новость мгновенно разнеслась жителями, и толпа любопытствующих горожан собралась на Медницком тракте, по которому намеревался вступить в город Ян Кароль. Были среди них и люди Радзивилла. Они влились в толпу, чтобы проследить, что за войско идет на подмогу Ходкевичам. Сколько его будет, много ли у него орудий и мортир, чтобы потом с точностью сообщить обо всем князю воеводе. С самого полудня в городе было чрезвычайное оживление: самые любопытные взобрались на крыши каменных домов, на башни и стены, лишь бы только получше рассмотреть войско. На всех галереях ратуши было полно народа. Даже на звонницах храмов торчали головы, повернутые в сторону Медницкого тракта. Острое предместье также было усеяно людьми, они толкались там с самого рассвета. Стоял погожий зимний день, был легкий морозец, солнце светило в чистом небе, искрилось в снегах, в воздухе разлилась тишина.