— Прислушайтесь к тому, в чем вас убеждают! — советовал Лев Сапега, — будущее воздаст вам, вся страна станет благодарить вас, если вы разрешите ваш спор мирно, во имя Бога забудете обиды, не будете жаждать мщения, которое может пасть и на невинные головы.
— Во имя всей Литвы заклинаю вас, княже! — вслед за ним подал свой голос Дорогостайский. — Вы хотите, чтобы все прознали, что вы — причина бедствий и несчетных жертв для страны, причем только лишь ради собственной выгоды, а лучше сказать — из-за одной только горячности, будучи в гневе. Князь! Все знают вас как совершенно другого человека. Мы все утрясем, уладим, завершим мирно, так умерьте свой гнев, прислушайтесь к тому, что вам говорят!
Пока все, обступив воеводу, пробовали урезонить его, уговорить не начинать войны, князь Януш стоял возле двери. Объятый гневом, обозленный задержкой, он жаждал войны, на успешное завершение которой сам не надеялся. Хотел лишь только утолить жажду мести. Однако он не мог выйти и отдать приказ, стоял, глядел на лицо отца, на котором отражались противоречивые чувства. То загорались искры в глазах и дрожали губы, то он снова бледнел, взор гас, глаза опускались вниз; князь открывал рот, будто хотел что-то сказать, но молчал, вновь загораясь гневом и нетерпением.
К Гедройцу и братьям Завишам присоединились канцлер Сапега, князья Острожские, Абрамович, племянник воеводы, его шурин Нарушевич, Зенович, брестский воевода — все окружили князя Радзивилла, просили, настаивали, заклинали, чтобы он не отдавал зловещего приказа начинать гражданскую войну, чтобы сдержался, поразмыслил и хотя бы отложил на время это непоправимое решение.
— Воевать никогда не поздно, — убеждал Сапега, — но уже если вытащишь саблю из ножен, то так просто назад ее не спрячешь. Если к мечу пристанет хотя бы капля братской крови, она будет звать к мести, а там — месть за месть, и конца края не будет потрясениям, стычкам, войнам.
— Нет, нет! — воскликнул воевода, у которого, наконец, прорезался голос. — Эта кровь падет на их головы, я не виноват в ней, я не жажду ее, я до последнего уговаривал их, шел на унижение, хотел мира и согласия!
— Так покажите же, что вы остались таким, каким были, — слабым голосом промолвил епископ Гедройц. — Не отдавайте это дело на откуп слепому року. Когда к вам подступится смерть, около вашей кровати встанут тени убитых братьев и не дадут вам спокойно умереть. Да и за что воевать? Ради чего затеяна вся эта война? Ради чести своего имени, ради женщины! Стыд, позор! Есть ли повод для того, чтобы враждовать, проливать кровь? Есть ли повод начинать братоубийственную войну? Весь мир обратит на нас свое внимание, на нас будут показывать пальцами. Мы со всех сторон окружены врагами, и даже если бы у нас было в сто раз больше оружия и людей, то и их не достало бы для того, чтобы дать отпор натиску наших извечных врагов. Если бы у нас было в сто раз больше крови и жизней, мы смогли бы лучше распорядиться ими, если бы стеной стали против своих врагов. Так зачем же нам самим накликать их, они с выгодой для себя используют наши распри. Князь! Так дайте же убедить, уговорить себя! Во имя мира для государства, во имя его величества короля, всех нас, жителей княжества, во имя ваших предков, ни один из которых не пролил ни капли братской крови, заклинаем тебя, воевода, передай это дело высочайшему судье!
— Какому? — спросил князь. — Королю?
— Богу! Только он судит всех и вся! — завершил епископ.
— И время! — добавил Сапега.
Кроме той бури, которая бушевала в душе Радзивилла, в нее исподволь вкрадывался страх за последствия такого непродуманного решения. Воевода не повторил отданного сыну приказа, понуро стоял и молчал. Потом упал в кресло, опустил голову и задумался. Теперь некоторые заговорили с князем Янушем, что-то доказывали ему, убеждали в том, какой неслыханной и нелепой выглядела бы его затея домогаться жены силой оружия, если этого можно добиться и без кровопролития. А воевода все молчал, думал. Януш отошел от двери. Но его лицо все еще пылало, а сердце стучало в груди. Не удивительно: он же был еще совсем молодым, чувства брали верх над разумом.
Через несколько минут все снова повернулись к воеводе, который все так же сидел, не имея сил промолвить хотя бы слово.
— Принесите себя в жертву, — обратился к нему Гедройц, — а Бог, король и вся страна наша будут благодарны вам на этом и том свете! Одно ваше слово может оказаться погибельным для всей страны, может накликать на вашу голову проклятья и жалобы множества семей, так посоветуйтесь со своей совестью, прежде чем решать.
Воевода встал и взял Гедройца за руку. Он был взволнован — и немужская слеза, может, впервые за многие годы, блеснула из-под ресницы.