Евреев-преподавателей снимали с работы. Распоряжения о евреях-студентах ждали. Симпатичнейший заместитель декана входил в аудиторию, просматривал список студентов, поднимал глаза, вглядываясь в отдельные лица, и тихо, но веско говорил, что кое-кого, особенно из отличников, придется исключить — непосредственно перед государственными экзаменами…
А в актовом зале с трибуны кричали хрипло и злобно. И — ударом хлыста по лицу, рубцом на лице — оставалась в памяти фраза: «грязный выродок Эдуард Багрицкий»…
Черно-красное здание университета было только что отстроено после войны, мы еще почти не учились в нем, и актовый зал был сыроват… Русский поэт, еврей по национальности, Эдуард Багрицкий к тому времени давно умер… Почему так поражала эта фраза? Она была не гаже и не грубее всего прочего. А вот запомнилась эта. И многие годы потом мне казалось, что она просачивается сквозь багровые стены здания, каплет с черных капителей колонн, и я не могла ходить мимо этого здания и этих колонн, и уж если никак нельзя было миновать улицу, старалась идти по другой стороне…
…В тот год я написала свою первую литературную работу — студенческую дипломную работу о сочинениях Ильфа и Петрова. И — такое совпадение! — в феврале 1949 года, в «Правде» (или в другой официальной газете? Впрочем, тогда газеты были только официальные), появилась так называемая «редакционная статья», никем не подписанная и, следовательно, правительственная, объявившая, что издание романов Ильфа и Петрова — ошибка.
Это был приговор, не подлежавший обжалованию. Ильф изымался из литературы — ввиду его еврейской национальности. Евгений Петров — с некоторым вздохом и сожалением — как русский писатель, пошедший на поводу…
Два отнюдь не равновеликих события — очередное изъятие классиков из литературы и мое скромное и, как я и тогда понимала, очень слабое сочинение — может быть, так и не совместились бы. Но на мою беду именно в этот момент известнейший академик и звезда украинского литературоведения Александр Белецкий вдруг презрел самый страшный порок, каковым, как известно, является трусость, и, нимало не посоветовавшись в парткоме, написал громоподобную рецензию на мою работу.
Бесстрашный академик писал, что это выдающееся сочинение. По крайней мере на фоне прочитанных им то ли за год, то ли за несколько лет, то ли даже за всю жизнь студенческих работ. (К сожалению, не могу процитировать точнее: я потом с наслаждением уничтожила выданный мне экземпляр; но копия, вероятно, осталась в архиве университета, а может быть, и в архиве почтенного академика.)
Надо сказать, что досточтимый академик ничем особенно не рисковал, не свою, а мою голову укладывая под топор. Правда, его вызвали в партком, сделали замечание, разъяснили, в каких случаях следует и в каких не следует проявлять самостоятельность без спросу. И судя по тому, что в дальнейшем его карьера развивалась успешно, думаю, он более не совершал столь опрометчивых поступков.
Мне пришлось хуже. Теперь уже мое имя выкликали с трибуны хриплые и злобные голоса в актовом зале черно-красного здания. А за 1949 годом, как помнит читатель, последовали годы 1950, 1951, 1952 и начало 1953-го, и было много такого, о чем в последующие четыре десятилетия я старалась не помнить, потому что жизнь стоила того, чтобы жить, а мерзость и унижения тех лет оставались грузом, с которым жить не хотелось. Хотя…
…Вероятно, и ныне в Киеве, на безмолвной и важной площади у верхней террасы Владимирской горки, высится многооконное и тоже безмолвное, важное здание. Всякий раз, когда мне случалось проходить по краю площади — разумеется, по удаленному от здания краю площади — я приостанавливалась и с кратким любопытством взглядывала в дальние окна верхних этажей. Там была тайна, и я была посвящена в эту тайну.
Где-то там, на высоком этаже, в большом и официальном помещении, я однажды стояла у торца длиннейшего официального стола. (В этих случаях всегда стояла — сесть не предлагали.) По периметру — по обеим сторонам стола и там, у дальнего другого конца, — сидели массивные мужчины, затянутые в тугие галстуки и добротные пиджаки. Мне предстояло врать. Терпеливый референт, бившийся со мною в течение получаса, уже научил меня, как и что я должна была врать, чтобы эти мужчины, проявив благосклонность, простили меня и закрыли «дело», и в его комнатке я уже повторяла за ним это дурацкое покаянное вранье, почти не сбиваясь.
И вот я открыла рот, чтобы послушно повторить выученные фразы. И… это оказалось невозможно — врать в присутствии стольких взрослых дядей. Я вздохнула и сказала… Черт его знает, что я сказала! Никогда потом не могла вспомнить, что я им сказала… Ярость электрической искрой обежала по периметру стола. Вскочили все разом и разом же закричали оглушающими, откормленными, хорошо поставленными голосами. Что это было — мгновенный обморок? головокружение? или потрясающий момент истины? Я увидела… Клянусь, я совершенно ясно увидела, как, взметнувшись, развязались галстуки и слетели, взвившись, пиджаки. Огромные, косматые, покрытые густой черной шерстью обезьяны вскочили на свои стулья, потом на стол… Они прыгали всеми четырьмя лапами по столешнице, громко, все вместе кричали, и черные косматые обезьяньи хвосты метались, свиваясь и развиваясь, над ними…