Экскурсанты из России слушают, почтительно заглядывая в тесноту погребальной пещеры, потом возвращаются домой, открывают роман «Мастер и Маргарита» и не замечают, что у Булгакова хоронят иначе:
«…Левия Матвея взяли в повозку вместе с телами казненных и часа через два достигли пустынного ущелья к северу от Ершалаима. Там команда, работая посменно, в течение часа выкопала глубокую яму и в ней похоронила всех трех казненных.
— Обнаженными?
— Нет, прокуратор, — команда взяла с собой для этой цели хитоны…»
Постойте, а в Евангелии как? А в Евангелии именно так, как это происходило в Иудее около двух тысяч лет тому назад. Некто Иосиф из Аримафеи, человек богобоязненный и праведный, предварительно испросив разрешения у Пилата, уступает телу Иисуса свой собственный гроб, или погребальную пещеру, вырубленную им для себя:
«…и, взяв тело, Иосиф обвил его чистою плащаницею и положил его в новом своем гробе, который высек он в скале; и, привалив большой камень к двери гроба, удалился» (Матфей, 27, 59–60).
Булгаков Евангелие знал. Что же это — ошибка? Дерзость? Или непонятный мне художественный ход?..
…Прошло десятилетие, и новые израильтяне акклиматизировались, взглянули на мир другими глазами. Булгаковские экскурсии стали реже, почти исчезли. Четвертая религия не состоялась. А роман продолжают читать. На всех доступных языках — по-русски, по-английски и на иврите в новеньком переводе киевлянина Петра Криксунова. И ни история с соловьями (которые все равно уже поют) и с розами (которые все равно уже благоухают), ни даже похороны Иешуа Га-Ноцри, так странно похожие на похороны в России, не отвлекают читателя. Роман живет — и «эффект присутствия» в нем по-прежнему налицо…
«Один к одному!»
Мнимая и реальная узнаваемость булгаковских пейзажей в Иерусалиме и в Москве… Поражающая киевлян узнаваемость улиц Киева в «Белой гвардии»… По этой радостной узнаваемости я когда-то определила, что в рассказе «Ханский огонь» Булгаков описал не что иное как подмосковную усадьбу-музей Архангельское, бывшее имение князей Юсуповых, в рассказе укрытое под названием Ханская ставка.
В комментарии к публикации писала: «…мы узнаем белых богов на балюстраде, овальный бальный зал с возносящимися, резными вверху колоннами, и роспись потолка, огромную, парящую, „грозящую с тонкой нити сорваться в провал“ люстру, и другой, „Императорский“, зал, стены, покрытые темными полотнами с портретами царей и цариц, и даже портрет родоначальника лихого княжеского рода, написанный „по неверным преданиям и легендам“…»
Отметила проявившуюся уже в этом раннем рассказе особенность булгаковской манеры — его свободное обращение с пространствами реальных пейзажей и интерьеров: «Образные впечатления Архангельского… свободно перекомпонованы… В рассказе посетители по белой лестнице с малиновым ковром поднимаются в парадные комнаты второго этажа, где-то внизу оставляя библиотеку, тогда как во дворце Архангельского парадные залы находятся на первом этаже, а библиотека… размещалась в более скромных комнатах второго». И родоначальник лихого княжеского рода, «раскосый, черный и хищный, в мурмолке с цветными камнями», на портрете «ссажен Булгаковым с белого коня, на котором сидит на старинном полотне в Архангельском ногайский хан Юсуп, родоначальник князей Юсуповых».
Подытожила: «Перекомпонованные, но живые, второю жизнью живущие приметы Архангельского волнуют, как волнуют узнаваемые улицы Киева в „Белой гвардии“ и пейзажи Москвы в романе „Мастер и Маргарита“, тоже непременно и неуловимо измененные»[395].
(Пожалуй, теперь, много лет спустя, когда я лучше знаю тексты моего героя, я не сказала бы: неуловимо. Ибо пространства в сочинениях Михаила Булгакова, как правило, очень существенно изменены.)
А далее произошло вот что. Как известно, булгаковеды не стесняются извлекать из чужих работ все, что им нравится, чаще всего не затрудняя себя при этом ссылками. И текст рассказа «Ханский огонь» стал бессчетно перепечатываться с этой самой моей публикации. (Не верьте «составителям», когда они уверяют, что дают текст по прижизненной публикации 1924 года: между прижизненной публикацией рассказа в 1924 году и моей публикацией в 1974-м имеются разночтения.) И какие-то тезисы из комментария к публикации стали повторяться потом в сочинениях булгаковедов; например, предположение, что летом 1922 или 1923 года — возможно, оба лета — Булгаков ездил в Архангельское, потому что задумал тогда пьесу о конце империи и его интересовала личность князя Феликса Юсупова, последнего владельца Архангельского[396].
396
В апреле 1975 года, когда я встретилась с Т. Н. Булгаковой-Кисельгоф, едва ли не первое, что услышала от нее, уже прочитавшей публикацию, было: «Мы оба разаездили вместе».