Это значит, что ее поразили — ей показалось, что она узнала — строки в романе: «Она приходила, и первым долгом надевала фартук, и в узкой передней, где находилась та самая раковина, которой гордился почему-то бедный больной, на деревянном столе зажигала керосинку, и готовила завтрак, и накрывала его в первой комнате на овальном столе».
И незамеченной осталась строка: «Маргарита Николаевна никогда не прикасалась к примусу». А штука в том, что никогда не прикасавшаяся к примусу булгаковская Маргарита надевает фартук и зажигает керосинку только в подвальчике мастера — из любви к своему избраннику. (Кстати, это ведь характер Елены Сергеевны: избалованная генеральша, отлично умевшая не делать ничего — и преданная подруга мастера, радостно умевшая всё.)
Впрочем, довольно…
Тут возникает вопрос: может быть, и не с Булгаковым вовсе повстречалась Маргарита Петровна однажды в Москве, в начале лета 1933 или 1934 года (поскольку невозможно себе представить, чтобы она все это сочинила)?
Все-таки, думаю, с Михаилом Булгаковым.
Это его очарование, его способность располагать к себе. Любовь Евгеньевна говорила: «В хорошем настроении он бывал неотразим!»
Рост? Маргарита Смирнова пишет: «не очень большого роста», «не очень высокий»…
И рост, пожалуй, булгаковский. «Он был хорошего роста. Немного выше среднего», — говорила Марика Чимишкиан. (Средний мужской рост в середине ХХ века в России был примерно 171–172 см; мужчины ростом около 180 см уже воспринимались как высокие, долговязые; рост Булгакова был, думаю, 174–175, не выше.)
Костюм? «…Хорошо одет, даже нарядно, — пишет наша мемуаристка. — Запомнился добротный костюм серо-песочного цвета, спортивного или охотничьего покроя, краги».
Увы, костюм не его. Особенно эти «краги». Напомню, краги — сверкающие и твердые кожаные гамаши от туфли до колена (или, как пишет в своем «Толковом словаре» Даль, «накладные голенища на пуговицах»). Очень эффектная часть костюма, предполагающая короткие штаны.
Тут непременно вспомнится, что когда Марика в первый раз познакомила Любовь Евгеньевну с Ермолинским, та сказала, что уже видела Ермолинского с товарищем на пароходе, обратила тогда на них внимание и назвала обоих, впрочем, вполне дружелюбно, «фертиками». «Почему — фертиками?» — спрашивала я у Марики. — «Ну, одеты они были так… кожаные куртки… фотоаппараты через плечо…» Так вот на «фертиках» могли быть краги. Булгаков «фертиком» не был.
Или вот, в конце апреля 1934 года, Булгаков пишет П. С. Попову о своей мечте съездить за границу: «Видел одного литератора как-то, побывавшего за границей. На голове был берет с коротеньким хвостиком. Ничего, кроме хвостика, не вывез! Впечатление такое, как будто он проспал месяца два, затем берет купил и приехал… Ах, какие письма, Павел, я тебе буду писать! А приехав осенью, обниму, но коротенький хвостик покупать себе не буду. А равно также и короткие штаны до колен».
Булгаков носил аккуратный классический костюм. В его глазах нарядный костюм — это хорошего сукна тройка (костюм с жилетом). В таком костюме, только что сшитом мхатовским портным из настоящего «фрачного» материала, раздобытого Еленой Сергеевной в Торгсине, он и запечатлен на известнейшей фотографии в апреле 1935 года.
А как же мемуаристка? Думаю, ошибка памяти. Булгаков в эти годы бывал очень элегантен; яркое впечатление элегантности и необычности где-то в недрах ее памяти соединилось с каким-то другим, посторонним впечатлением…
И все-таки в этих мемуарах есть подробность, подтверждающая реальность встречи.
Как я уже отметила, записки Маргариты Смирновой имеют послесловие, написанное год спустя. В нем рассказывается, как в июне 1971 года она попала на посвященный Булгакову вечер в Театральном музее имени Бахрушина. Выступали многие, помнившие Булгакова, в том числе — артист М. М. Яншин. «И вот что значит артистическое перевоплощение, — пишет Маргарита Смирнова. — Представляете себе фигуру Яншина? Полная противоположность Булгакову. Но когда Яншин говорил о Булгакове, передавал какие-то его черты, он вдруг передернул плечами, сидя на стуле, повернулся быстро вполоборота, и я ясно увидела — вот он, Булгаков! Значит, и Яншин обратил внимание и запомнил манеру Булгакова быстро поворачиваться к собеседнику».
Вот это «вдруг передернул плечами» (в другом месте: «как-то слегка передернет плечами») — такое зримо булгаковское, что можно простить мемуаристке все прочие ее промашки. Любовь Евгеньевна не раз рассказывала мне: после всех издевательств критики в 1926–1929 годах, после страшного краха всех пьес в 1929-м, у Булгакова сделался — и остался навсегда — нервный тик: он передергивал левым плечом. Было к этому, по-видимому, какое-то предрасположение: с юных лет привычка держать левое плечо чуть выше, от этого часто левая рука в кармане… Это не был дефект сложения; Булгаков был хорошо сложен; это был дефект осанки…