Как видите, и «трехстворчатое окно», выходящее «фонарем» в «башню» особняка, и сад, и даже Арбатский переулок… А «готики» не было. Ее не было в правленой машинописи, представляющей пятую редакцию и уже свершающуюся шестую. Не было в предшествующей рукописной, четвертой, хотя и там уже существовали «трехстворчатое окно» и «фонарь» и «башня», и — «причудливой архитектуры особняк»…
Прозрачное присутствие «готики» входит в роман на очередной волне интереса Булгакова к Врубелю, интереса, так многообразно отразившегося в романе «Мастер и Маргарита». Слово готический впервые вписано в роман в апреле 1939 года, не правда ли? Так вот, незадолго до этого («в ночь с 17 на 18 февраля») в Дневнике Е. С. сделана такая запись:
«Вчера на „Лебедином“ в ложе „Б“ Мишу познакомили с каким-то человеком, похожим, по словам Миши, на французского короля. Семидесятилетний старик… Разговоры о Киеве, о Врубелевской живописи… Какой-то архитектор»[414].
«Похожий на французского короля» — означает массивный, плотный, с клиновидной бородкой. Слова о Киеве и Врубелевской живописи подчеркнуты мной.
В Дневнике Е. С. булгаковских лет, где так много о театре и музыке, записей о живописи практически нет. Тем более важны эти скупые строки. Булгаков настолько увлечен мыслью о Врубеле (о Врубеле и Киеве!), что радостно беседует об этом с почти незнакомым человеком, и затем еще пересказывает свой разговор Елене Сергеевне (у нее грипп, она оставалась дома) так заинтересованно, что она помечает это в своем Дневнике. Ах, если бы Е. С. догадалась, как важно это для понимания «Мастера и Маргариты», может быть, она прислушалась бы внимательней и записала бы подробней…
Михаил Александрович Врубель — это ведь не только сказочно-романтические «Пан» и «Царевна-Лебедь». И даже не только очень киевский юный Демон (сидящий). Врубель это еще и знаменитые «готические» настенные панно для «готического кабинета» в особняке А. В. Морозова в Москве — пять панно на сюжеты из «Фауста» Гете: «Фауст в своем кабинете», «Маргарита», «Мефистофель и ученик», «Фауст и Маргарита в саду», а главное — «Полет Фауста и Мефистофеля» на яростных, инфернальных конях… Когда в романе Булгакова Маргарита, обернувшись в последнем полете, видит на ботфортах мастера «то потухающие, то загорающиеся звездочки шпор» — это ведь звездочки шпор с ботфорт Фауста на картине Врубеля…
Не стоит искать «готический» особняк Маргариты в переулках Арбата: в конкретно архитектурном смысле этот особняк в романе не означает ничего. В поэтическом, ассоциативном означает очень много: это музыкально-образный ключ, еще раз вводящий повествование в «фаустовский» контекст.
Так же, как садик мастера и сад Маргариты в романе — отражение немеркнущей памяти писателя о Киеве.
А «фонари»… Их еще называют эркерами и в толковых словарях описывают так: выступ в здании навесу… башенка с окнами, привешанная к стене… У Даля: «Полукруглый или многогранный выступ в стене, освещенный окнами»…
Ах, эти киевские эркеры!.. Киев строился в годы булгаковского детства. Дома плотно вставали на вновь проложенных улицах. Их возводили быстро, и заказчики не жалели средств, гордясь друг перед другом фасадами.
Из Дневников Е. С. видно, что Булгаков всю жизнь мечтал о хорошей квартире. Киевлянин, он мечтал о квартире с волшебной красотой широких окон и эркерами. Увы, роскошной квартиры с «фонарем» у Булгакова так никогда и не было. Судьба-насмешница, как называл ее Булгаков, в конце концов развесила эркеры-фонари на этажах, надстроенных над тем самым «домом застройщика», где жил Булгаков, мечтая о квартире и запахе сирени. Никогда не получил он и дом в саду. Разве что в воображаемом небытии — «вечный дом» с зацветающими вишнями и вьющимся виноградом…
Загадочный треугольник и цвета бытия
Чёрное и белое
Как у любого художника, у писателя есть потребность взглянуть на свою работу со стороны. Автора начинающего, еще не уверенного в себе, волнуют чужие оценки, положительные или отрицательные. Зрелый мастер оценивает свою работу сам. Но и ему для этого необходимо отодвинуться от сделанного, создать дистанцию отчуждения.
По-видимому, для Булгакова такой возможностью взглянуть на созданное им со стороны были часы, когда у письменного стола в своем кабинете или, чаще, за овальным столом в тесноватой гостиной он читал немногим своим друзьям главы «Мастера и Маргариты». Вероятно, были моменты, когда его весьма интересовали замечания и реплики слушателей, как в тот раз, когда, испытывая себя, он читал страницы об Иванушке и «доме скорби» психиатру С. Л. Цейтлину. Но в большинстве случаев, читая, поверял себя сам, оставляя при себе ход своих мыслей.