Известно: Булгаков — мастер в использовании разговорной речи. Известно: вульгаризмы блистательно украшают сатирические страницы романа «Мастер и Маргарита». Но для этих — «древних», или «евангельских», — глав вырабатывается другой стиль. Чуть более литературный, чуть более книжный, он звучит как бы бесстрастно, как бы безэмоционально. Он вообще как будто отсутствует… Просто: это — было. И: это было именно так…
Но разве это все? Правка даже этой единственной, взятой мною для примера, страницы бесконечна. Иногда здесь обыкновенная чистка текста. Вместо: «Крысобой на голову был выше», вводится: «Крысобой был на голову выше»… Но есть и замены слов очень существенные.
Не шестым, а пятым прокуратором Иудеи будет Понтий Пилат в законченном романе.
Не французским словом мигрень, как в этой ранней редакции, а греческим гемикрания будет названа его болезнь. Потому что во времена Пилата гемикрания, конечно, уже существовала и, вероятнее всего, именно так и называлась, а французского языка еще не было.
В те же беспощадные вычерки уйдет французского происхождения слово кордегардия.
Не двое солдат, а двое легионеров в последней редакции романа введут и поставят перед прокуратором арестованного.
И далее:
«Развяжите ему руки», — говорит в главе «Золотое копье» Пилат. «Солдаты тотчас освободили руки арестованному».
В каноническом тексте будет:
«Тогда раздался сорванный, хриповатый голос прокуратора, по-латыни сказавшего:
— Развяжите ему руки.
Один из конвойных легионеров стукнул копьем, передал его другому, подошел и снял веревки с арестанта».
Гемикрания… Гипподром… Легионеры… Кентурион… Ала… Долгий ряд слов, принадлежащих другим языкам, другой эпохе. И — ни малейшего напряжения в чтении. Слова входят в сознание легко — прозрачные, понятные, мелодичные. Как это происходит? А вот так: писатель, оказывается, всякий раз — ненавязчиво, как бы даже незаметно — эти слова поясняет.
Иногда просто дает перевод, как в случае со словом гемикрания. «…Гемикрания, при которой болит полголовы…», — жалуется себе Пилат; перевод возникает сразу же вслед за термином. «Истина прежде всего в том, что у тебя болит голова», — поддерживает наше понимание предмета невольный собеседник прокуратора…
Иногда слово, просвечиваясь насквозь, становится зримым, как в случае с гипподромом. Это слово (как помнит читатель, в этой самой транскрипции выписанное Булгаковым из «Энциклопедического словаря» Брокгауза и Ефрона) впервые вводится в роман так: «…солнце, неуклонно подымающееся вверх над конными статуями гипподрома».
Кони в слове конными звучит прежде, чем вы произнесли: гипподром. И неважно, известно читателю или нет, что слово кони заложено в самом слове гипподром (греч. hippos — конь), смысл загадочного термина становится понятным без раздумий и переводов: речь идет о месте конных соревнований. И далее гипподром будет упоминаться без пояснений: «солнце уже довольно высоко стоит над гипподромом»… «на площади перед гипподромом»…
Автор упорно уводит нас от обрусевшей интепретации этого слова — ипподром (с его скачками, ставками и прочей суетой). И когда требуется синоним — а прозаику так нужны синонимы! — находит слово, тождественное слову гипподром, но русское, редкое, давнее — ристалище: «…виднелись колонны и статуи ершалаимского ристалища». (В словаре Ожегова слово ристалище помечено как стар., старинное.)
Хотелось бы, правда, знать, «конные статуи гипподрома» в главе 2-й романа и возникающие в главе 25-й «крылатые боги над гипподромом» («…опустилась с неба бездна и залила крылатых богов над гипподромом») — это одни и те же статуи? Или Булгаков в главе «Понтий Пилат», над которой работал особенно много и тщательно, эти статуи заменил, а в главе «Как прокуратор пытался спасти Иуду из Кириафа» заменить не успел, и они остались в их черновом варианте?
Или так и было задумано? Ибо есть, согласитесь, какие-то очень важные отличия в стиле между двумя первыми «евангельскими» главами — «Понтий Пилат» и «Казнь» — написанными с невероятной прозрачностью и как бы полным отсутствием рассказчика, и двумя последними, 25-й и 26-й («Как прокуратор пытался спасти Иуду из Кириафа» и «Погребение»), собственно представляющими роман мастера, где образность насыщенней, а стиль тревожен и напряженно эмоционален. Может быть, во второй части романа писателю были не нужны информативные «конные статуи» и требовался другой образ — более зрелищный и грозный: «крылатые боги над гипподромом…»