Приподнявшись, Бран увидел лицо.
Нет, это был не демон. Человек стоял посреди переулка, закутанный в широкий, восточного покроя, плащ – одежду, официально осужденную специальным постановлением столичного префекта и весьма уважаемую в припортовых кварталах, потому что под ним легко было спрятать любое оружие – Бран знал это по личному опыту. Короткие черные волосы стягивала повязка, под которую со лба уходил шрам.
– Уйди с дороги, – потребовал Бран. – Уйди, не то убью.
– Не убьешь, – сказали бескровные губы. Голос звучал так же, как и в кабаке, еле слышно, хотя сейчас приглушать его не было никакой надобности.
– Почему это? – Бран уже стоял на коленях и меч был у него в руке. Противник был явно слабее, но Бран был слишком зол.
– Потому что ты – мой раб. Ты только что поклялся в этом.
Луна освещала жуткое лицо, и теперь, когда остатки хмеля покинули сознание Брана, он неожиданно понял, что лицо это принадлежит женщине.
Она гордо подняла голову.
– Я – единственная, кто выжил в Нааме.
– Докажи! – прохрипел Бран. Выпростав руку из-под плаща, она коснулась своего ужасного шрама:
– Это от удара заступа, когда нас хоронили в общей могиле в ущелье Нун.
Но большим доказательством, чем эти слова, стала для Брана появившаяся на ее губах знакомая усмешка – усмешка всепобеждающего презрения.
Она называла себя Мавет, и Бран так никогда и не узнал, было ли это имя настоящим. В ту ночь, когда он пошел за ней в убогую конуру, которую она снимала тут же, в трущобах, в такой же крысьей норе, только в три этажа – таковы были местные доходные дома, они же притоны, они же убежища для тех, кто меньше боялся ворья и чумы, чем стражи префекта и сборщиков налогов, – она вкратце рассказала ему, как получилось, что она выжила. Она родилась незадолго до войны, но мирного времени не помнила, а в тот день в Нааме ей было восемь лет.
Все дети, сказала она, отлично знали, что ждет их после последнего штурма. Знали давно, потому что известия о том, что случилось после захвата Шемеша, главного города Нептары (Нептарой до войны называлась Восточная провинция), успели дойти прежде, чем кольцо осады сомкнулось вокруг крепости. А участь защитников Наамы, смевших сопротивляться, когда пала уже вся страна, должна была стать еще ужасней. Поэтому они спокойно согласились с решением взрослых умереть от собственных рук, по обычаю нокэмов. Единственное послабление, которое было сделано детям, – умертвить их должны были легкой смертью. Несколько женщин, занимавшихся в Нааме врачеванием, в том числе мать Мавет, изготовили отвар, коим и напоили детей. Она, Мавет, в точности не знает, из чего отвар этот состоял, но предполагает, что он содержал в себе сильное сонное зелье, потому что все дети после этого уснули и не должны были просыпаться. Однако она была последней из тех, кто пил, ей достались самые остатки отвара, и, видимо, этого оказалось слишком мало. Но тогда она крепко уснула и не видела того, что было дальше. Очнулась же от страшного удара по лицу и хотела закричать от боли – и не смогла. Вероятно, сухо предположила она, когда ее бросали в могилу, то повредили горло, а может, связки сжег яд, – но с тех пор она не может говорить громко. Итак, она лежала в могиле на трупах родных и близких, а на ее рассеченное лицо, залитое кровью, сыпалась земля. Она стала выбираться наверх, не сознавая, что делает, ее бы добили, если б увидели, но она выбиралась, потому что задыхалась в могиле. Ей повезло. Хоронили их наспех, расселину в ущелье Нун едва присыпали землей, чтобы избежать заразы, и к тому времени, когда она выползла из могилы, была ночь и похоронная команда ушла.
Бран слушал и кивал – он видел, как трупы волокли из крепости к расселине. Ущелье Нун было довольно далеко от лагеря, успевшего превратиться, как всякий большой имперский военный лагерь, за месяцы осады в настоящий город с валами, рвами и ровными рядами палаток. Положенных уставом солдатских бараков не понастроили исключительно потому, что в окрестностях было мало дерева, и все оно шло для кухонных надобностей… Командующий Аммон любил порядок и ценил удобства, а потому не желал, чтобы до него долетал трупный смрад – ведь тогда стояла жестокая жара. И часовых в ущелье не выставляли – на трупах не было ничего ценного, а если до них доберутся стервятники и шакалы, кому какое до этого дело?
Да, так было, так могло быть.
Ей повезло, сказала Мавет. Она знала, что к югу от ущелья есть пещера, скрытая в скалах, и там – источник воды. Откуда она знала о пещере, Мавет не сказала. Она поползла наверх, но за ночь доползти не успела. Была очень слаба и вдобавок истекала кровью. Из-за слабости ей пришлось добираться целый день, хотя расстояние было не так уж велико. Несколько раз она скатывалась со склона, и приходилось ползти по нему снова. Кровь остановилась и запеклась коркой. Притом ее то и дело рвало остатками яда и желчью. Было очень жарко, и совсем низко кружили стервятники – ждали. К ночи она доползла до пещеры, промыла рану и напилась воды. Сколько-то дней пролежала в пещере, сколько – она не знала. Ее трепала лихорадка, но рана не загноилась. Есть было нечего, но она все равно не могла бы есть. Только пила воду – когда есть вода, можно и без еды долго продержаться. Когда она выползла из пещеры, крепость уже была разрушена баллистами Аммона и армия покинула предгорья…
– А дальше? – спросил Бран.
– Хватит на сегодня. – Она достала из ниши в стене краюху черствого хлеба, бросила ему, не вставая с места. – Ешь, спи. Я должна подумать. Не мешай мне.
Он сделал, как она сказала. Сжевал хлеб с жадностью – не ел двое суток, что бы там ни было, а есть надо. Растянулся на полу, покрытом какой-то дырявой тряпкой, и мигом уснул. Его унизили, он запродался в рабство, вдобавок к женщине, женщине уродливой, и он знал, что поступил правильно. Он знал это, потому что первую ночь за много лет спал спокойно. Он больше не видел стервятников Наамы. Может быть, потому, что рядом с ним их видели другие глаза.