— Никакого долга нет, Тео.
— Отец мне говорил, что… — он затих на минуту. — Снейп был твоим другом. Единственным другом.
— Он знал мою историю. Он был проклят.
— Если моя жизнь, вдруг так окажется, поможет тебе выплыть, ты только скажи. Пусть я лучше буду проклят твоей историей, нежели Непростительным из палочки Лорда.
Такое возможно? Он предлагает свою жизнь просто так, просто дарит её, расплачивается. Неужели, остались такие люди? Гермиона не знала, как реагировать и что говорить. Но в объятиях Тео было уютно. Впервые за пять лет она чувствовала себя хорошо.
— Не нужно. В моём послужном списке слишком много имён людей, которые когда-то были готовы отдать за меня жизнь, — она говорила совсем тихо. — Не разменивайся своей жизнью, Тео. Похоже, что это тот урок, который я забыла вам преподать.
Она покидала дом Ноттов с ощущением неправильного спокойствия. Казалось, будто бы это было гнёздышком не одного из Пожирателей, а обычного волшебника — старого доброго друга, у которого есть всегда печенье к чаю.
— Как думаешь, Северус, мы бы смогли быть друзьями? — в который раз она у его надгробия.
Сердце сжимается, и она даже не постояла тут минуты, вновь переместившись в другое место. Тут одиноко. Наверное, в радиусе трёх миль никого нет. Оно и к лучшему. Было бы неловко, если бы какой-то магл увидел Гермиону, которая появилась просто из воздуха. Ещё и в таком непривычном наряде для обычного человека — длинной мантии цвета ночного неба. Она ни разу тут не была, не решалась прийти.
Джин и Томас Грейнджеры 12.03.1998 Любимые не умирают, они лишь рядом быть перестают.
Это одна из фраз Северуса. Когда-то он её произнёс шёпотом, когда рассказывал ей о Лили. Это было единожды, когда он позволил себе разговаривать с кем-то о ней. Тогда он произнёс эту реплику и вышел из комнаты Гермионы. А теперь эти слова виднеются на заснеженном надгробии родителей девушки. Через несколько дней будет два года, как их не стало. Она помнит этот день, словно это было вчера.
Сколько нужно пережить жизней и смертей, чтобы боль перестала душить? Не сосчитать. Красные розы мирно лежат под слоем снега. Она знает, кто тут был. Малфой навещал могилу родителей Гермионы. Зачем? Хотел убедиться или что? Грейнджер не понимает его мотивов. Рука сжимается в кулак в кармане мантии, нащупывая там же клык Василиска, который она забрала из Тайной комнаты. Это напоминает ей вновь о диадеме.
Кикимер не скажет ей, где Сириус. Он никому не скажет, кроме Беллатрисы. Или Драко. Считается ли сын Нарциссы наследником Блэков? Очень и очень смутно верится в то, что эта идея сработает, но договориться с Драко ей проще. Он, как минимум, не отбитый на всю голову.
Она закатывает рукав и надавливает палочкой на метку зная, что Малфой это чувствует. Минута, две, пять. Блондин не объявился. Гермиона повторяет манипуляцию ещё раз и ещё. Щелчок аппарации за спиной оповещает, что она достучалась к Пожирателю.
— Чего тебе, Грейнджер? — небрежно кидает Малфой.
— Зачем ты приходил на могилу моих родителей? — спрашивает то, что крутилось на языке, а не в уме.
— Ну, раз ты сюда не приходишь, то хоть я наведаюсь к ним. Это первые цветы, которые видело это надгробие.
— Мне нужно, чтобы ты поговорил с Кикимером — домовым эльфом Блэков. Мне нужно знать, где сейчас Сириус Блэк.
— Каким образом я это узнаю?
— В тебе течёт кровь Блэков.
— Даже, если и так, — Малфой подходит ближе. — На кой чёрт мне это? Меня мало интересует, где находится братец моей тётки.
— Это прямое поручение Тёмного Лорда. Или я могу передать ему, что ты отказываешься помогать?
— И где этот эльф?
— В поместье Ноттов…
— Ты издеваешься, Грейнджер? — перебивает её Драко. — Пусть твой Нотт и допрашивает грёбаного эльфа. Он тебя трахает, пусть он тебе и помогает.
— Сукин сын, — пощёчина оставляет красный след на идеальной коже Малфоя. — Как ты говоришь со мной? Совсем забылся, с кем говоришь?
— Ох, — он потянулся к месту удара. — Похоже, что так позволено говорить с тобой только тем, кто заставляет тебя кончать по ночам?
— Заткнись! — Гермиона достала палочку.
— Или у малыша Тео не получается? И ты не стонешь под ним?
— Круцио! — красный луч вырывается из палочки Пожирательницы. — Я велела тебе заткнуться, Малфой!
Сколько она уже не использовала это Непростительное? Как долго она не пытала? И сейчас её выбор пал на Малфоя, который перешёл рамки дозволенного. Он корчится от боли, а Гермиона ловит себя на мысли, что это откликается болью в ней. Будто бы Круциатус зацепил и её, резанул ножом по оголённым нервам.
— Нравится, Грейнджер? — шипит Драко. — Я сдохну, но не буду тебе подчиняться.
— Как насчёт Нарциссы? — она знает, что ударяет по больному. — Если мой красный луч пощекочет её?
— Ты не тронешь её, сука!
— Я считаю до трёх. Или ты идёшь и разговариваешь с эльфом — узнаёшь, где Сириус, или я отправляюсь в Мэнор. Раз, два…
— Хорошо, хорошо! — Гермиона вновь видит гнев в его глазах.
— Я жду тебя в своей комнате, доступ тебе будет открыт.
Они одновременно аппарируют. Драко — к Ноттам, а она — в свою комнату, в поместье. Шкаф всё так же открыт, где спрятано зеркало. Гермиона подходит ближе и застывает. Мечта, отражающаяся в артефакте, быстро опьяняет и дурманит разум. Она медленно стягивает с себя одежду, не отрывая взгляда от отражения. Картинки меняются быстро, словно кадры из фильма. Мечта — обнаженная Гермиона — мечта — обнаженная Гермиона. Когда подолгу смотришься в это зеркало, то начинаешь терять счёт времени. Гриффиндорка никогда не забывала об этом, но сегодня позволила себе отпустить все условности и собственные правила, отдаваясь плену Еиналеж.
Малфой оказался в комнате девушки, когда солнце давно сменилось полной луной. Грейнджер стояла перед зеркалом, плавно двигаясь с ноги на ногу. Единственное, что скрывало хотя бы сантиметр тела девушки — были распущенные волосы. Они вновь были такими непослушными, какими он помнил их со школы. Лунный свет красиво играл на бледной коже, будоража все мысли слизеринца. Глупо было обвинять Теодора, когда плоть Малфоя тут же отозвалась на голую Пожирательницу.
Он замер, забыв о том, что собирался быстро пересказать Грейнджер суть разговора с эльфом и отправиться в Мэнор, чтобы убедиться в целостности матери. Теперь казалось, что он попал в эпицентр выносящего торнадо и полностью отдался ему. На неё откликались все больные раны, и это пугало. И нравилось одновременно.
Драко делает шаг к ней, утопая в желании коснуться спины Гермионы. И останавливается, замечая карту узоров на бледной коже — множество шрамов самых разных форм и размеров. Несколько из них точно оставлены ножом или лезвием — порезы практически через всю спину. У правой лопатки можно рассмотреть след от целой ладошки, будто бы ожог. Вдоль хребта вереница из шрамов непонятного происхождения, сложно вообразить, откуда они появились. Серые глаза спускаются ниже. На левой ягодице совсем свежий след — это ещё не шрам, но точно останется. Что с ней уже могло случится? Обе ноги тоже обезображены шрамами: некоторые довольно старые, но есть и относительно новые.
Она поднимает руки над головой, продолжая двигаться в такт неслышимой музыки в собственной голове. Малфой приближается ещё ближе, чтобы рассмотреть тонкие руки и пальцы. Глаза привыкли и уже быстрее различают разновидные отметины на девичьем теле. Взгляд останавливается на правом запястье. Пара шрамов, близко расположенных к друг другу, параллельные линии. По розоватому цвету понятно, что это были глубокие и относительно недавние порезы. Осознание приходит с опозданием — такие раны получить в бою нельзя. Такие следы возможно лишь нанести самой себе.
— Грейнджер, — практически безмолвно произносит Малфой, она не слышит его. — Что же ты делаешь с собой?
Наконец-то он смотрит сквозь спину, рассматривая отражение девушки в зеркале. Она улыбается, чего он давно не видел. Её улыбку можно лишь отыскать в старых воспоминаниях, которые относились ещё к школе. Малфой и позабыл, как красива Грейнджер, когда улыбается искренне. Она бы сто процентов была одной из самых завидных невест в Хогвартсе, если бы не выбрала путь Войны. Возможно, даже бы он был в той толпе, которая бегала бы за самой выдающейся ведьмой последнего столетия.