Но у каждого, даже непонятного впечатления есть свои оттенки. Бывают и те, что отличают одного вестника от других.
Казалось, он не зависит ни от чего - даже от собственной судьбы. Казалось даже тем, кому было точно известно, что это не так. Он смотрелся утверждением того, что выглядит он такиим не потому, что он принадлежит к какому-то кругу, или хочет быть на кого-то похожим, или стремится достичь некоей иной цели, отличной от соответствия самому себе.
И на этом берегу он единственно по причине того, что ему нравится на берегу.
Иногда волны доставали, даже приходилось уворачиваться от особенно сильных, но он не отходил от неспокойной кромки моря, всматриваясь в кромешную даль, где находилась безжизненная каменная громада Лат-Ла. Хотелось быть там, в глубине самой глубокой пещеры, и непременно наедине с убеждением, что навсегда.
Незаметно для себя он вышел на пляж и продолжал бесцельно идти, слушая, вернее, вынуждая себя слушать плеск волн, стон урагана и изредка пробивающееся сквозь фон шуршание гальки под собственными ногами.
В какой-то момент Алик почувствовал смерть. Она была совсем рядом, принадлежала небольшому, еще даже не совсем остывшему источнику, и волны с неспокойным воздухом размывали ее контуры.
Вампир остановился, всматриваясь в темноту, разбиваемую водяными брызгами. Вода омывала что-то гладкое и темное, больше и, по ощущениям между ним и волнами, мягче камня. Он рассмотрел плоский раздвоенный хвост и удлиненное обтекаемое тело. Дельфин был мертв - скорее всего его ударило о прибрежные камни.
Алик представил себе день, чаек, ворон, мух, после чего осторожно взял дельфиненка и, не меняя настроения, автоматически, без единой мысли, закопал его там, где песчаник скалы начинал зарастать розовыми кустами. Смахнув с булавки лотос, он, все еще в зависшем в пустоте настроении определил его на могилку. А потом мимолетно удивился, как это холмик вышел совсем круглым.
И тогда что-то запросилось в его мозг - что-то незнакомое, едва понятное, оно наплывало мириадами образов, в которых не было ни одного четкого, словно ему не говорили, а лишь позволяли догадываться. Это было трудно - ведь он уже давно разучился оперировать позволениями, а от прямых требований его незримые собеседники уходили. И в душе его стало красиво и туманно, но этом холодном и далеком очаровании можно было ощутить осторожное и искреннее желание приблизиться и войти в сферу понимания. Алик умел быть терпеливым. Он собрал в себе все самое вежливое и ждал, пока наконец не понял, что ему хотели объяснить - понял не разумом, а чем-то запредельным, неосознанным, таким же нечетким по сравнению с чувствами, как интуиция в сравнении с разумом. Это был образ из тех, что предваряют слово, которому суждено стать сказанным, предваряют возглас прежде, чем он прозвучит и жест перед тем, как привычка или инстинкт заставит его произвести.
Но Алик так и не успел назвать его, чтобы запомнить - все ушло, провалилось за грань, растаяло, подобно воде, пролившейся между камнями, оставив лишь впечатление, полустертую схему, которая заставляет внезапно вспоминать лишь однажды увиденные картины и однажды услышанные слова при вторичном их явлении и, изредка - путем спонтанных ассоциаций.
Алик ушел с берега еще более озадаченный этой внезапно возникшей ясностью того, что он не умел назвать. Он шел по дороге и память, иная, привнесенная только что память подсказывала ему о чем-то, что оно правильно. Алик подумал о сходстве со сном, только еще не понял с каким хорошим или дурным.
Кэсси слышала, как соловей замолчал и вслед за этим в дверь даже не постучали - ее настойчиво потрогали. Дверь поскрипела. Если б Кэсси спала, даже если б она увлеченно читала, этим звукам невозможно было бы достигнуть ее ушей, но она сидела, закрыв дверь и ставни и напряженно вслушиваясь в ночь.
- Кто? - спросила она тихо, уже зная ответ.
- Я. Хотел поблагодарить тебя, - начал он так, словно это объясняло все на свете, а продолжил, наоборот, тоном, выражающим помимо восхищения еще много невысказанных вопросов, - за то, что ты создала то, что только условно и только в документах правильно будет называть экспозицией. Ты отдала этому слишком много, ничего не оставив на загадку и для себя. Женщина не должна настолько любить работу - у нее не останется сил на жизнь. Ты сказала то, что я долгое время видел, только заглядывая в свою память. Ты отдала слишком много, чтобы справедливо было оценить это в стандартный гонорар... я ведь каждому исполнил по желанию. Осталась ты.
- Алик, когда я в здравом уме, мне страшно. И даже когда ты меня успокаиваешь, я знаю, что лучше мне не говорить с тобой. Спасибо за добрые слова, но я тебя не впущу. Пожалуйста, уходи. Прости, но ты - вестник смерти.
За дверью долго молчали.
- Алик, я про вас много знаю, - начала Кэсси, задыхаясь от смелости и особенно, от усилий, которых ей стоило адекватно оценивать ситуацию, - ты пришел, потому что... скоро не сможешь жить, как прежде. Ты не сможешь питаться никем другим, если будешь помнить одного человека. Я не хочу быть им. Уходи. Это и есть мое желание.
Никто не ответил.
Никто не отвечал долго, пока вдруг под окном не попросили:
- Не думай обо мне плохо. Я понял и ухожу.
Так прошло около часа, и Кэсси, переставшая чувствовать присутствие, облегченно выдохнула, прошептав, словно убеждая себя на прощание, что ее услышат.
- Аланкрес...
Из коридора медленно, без своей обычной внезапности вошел Алик и плавно опустился перед ней на ковер, приняв странную по композиции, но изящную позу.
- Я здесь.
Кэсси почувствовала, что ее трясет.
- Как ты вошел?
- Коридором.
- Так быстро?
- Так он маленький. А я только хотел уйти. Мне было совсем в другую сторону, к красивым дверям, но за одной из них я услышал свое имя и вошел. Я не знал, что у него такие свойства.
- Нет. Что-то у тебя внутри позволило ему стать таким. Что?
Алик выглядел озадаченным.
- Я не знаю, что у меня внутри. Все, что ты видишь и принимаешь, как приятный тебе образ, есть оболочка. Впрочем, я не в праве упрекать тебя за такое истолкование. Моя власть, есть моя власть. Но ничего в мире не бывает навсегда, и время превратит события в набор тусклых картинок. А чем раньше я вас покину, тем быстрее это произойдет.
Кэсси закрыла глаза. От этих резковатых слов в душе замоталась, как бестолковая чайка в волнах, унылая горечь. Минуту назад она этого хотела и была благодарна Алику за понимание насущных проблем, но какая-то сумасшедшая часть ее сталкерского сознания (наверное, сродни той, что заставляла Алика бесцельно слоняться по берегу) жалела, что так и не смола разгадать его тайну и не сможет больше прикоснуться к этой тайне никогда.
- Я не об этом...- вздохнула она и ворчливо продолжила, - Кстати, раз уж у тебя с самого начала было честное намерение оставить меня в покое, мог бы с самого начала не портить мне личной жизни. Ведь это все было... это ты был в сознании Генриха, когда он решил, что я ему понравилась, ведь так?
Его чувства были небезупречны, - объяснил Алик. - Когда соблазняешь девушку, надо думать о ней, а не о том, о чем думал он. Вот я за него о тебе и подумал.
- Хорошо подумал, - саркастически скривилась Кэсси. - Он даже не все помнит. Я долго не могла понять, почему он ко мне так странно относится, но пообщавшись с тобой подольше, поняла, что дело вовсе не в нем. Ты говорил, что мы возвращаем тебе твою молодость. Но при этом ты, как типичный вампир, ни во что не ставишь людей. Ты использовал его тело...
Пока она говорила, взгляд, то насмешливый, то восхищенный, не отрывался от ее лица.