Чирилло слушал ее серьезно, с участливым вниманием врача. Как будто ожидающий от него помощи больной рассказывал ему о своей болезни. И когда Эмма кончила свой рассказ, его губы тронула улыбка сострадания.
— Смогу идти, куда захочу? — медленно повторил он, как будто обращаясь с вопросом к какому-то голосу внутри. — В эту последнюю ночь, перед тем как сдаться, разве не требовал я от всех торжественной клятвы и в беде и под страхом смерти сохранить верность правому делу? И не я ли первый в этом клялся? Если я сделаю так, как хочет король, изменю клятве, чтобы спасти свою жизнь… Разве не будет мне сопутствовать сознание моего вероломства везде, куда бы я ни пошел? — Он выпрямился, взглянул на Эмму с симпатией. — Благодарю вас, миледи, за вашу доброту, но я не вправе сделать то, чего требует король. Общество назвало бы меня предателем.
Удивленная, озадаченная, Эмма вспылила.
— Общество? С каких пор интересуется доктор Чирилло мнением общества?
Он кивнул.
— Это правда, раньше я о нем не заботился. Когда я жил только для себя, думал только о своей науке. Но потом… Не знаю, поймет ли меня миледи. Передо мной встала задача: надо было оправдать в глазах общества лишенное признания, оклеветанное дело. И если я теперь отступлюсь, как раз в то время, когда это дело должно выдержать испытание огнем, разве не предстанет оно дурным, не подвергнется насмешкам и новой клевете? Не будет ли похоронено навеки?
— О каком деле вы говорите? О деле знати? Ваше ли это дело?
Он снова улыбнулся.
— Вы имеете в виду аристократическую республику? Я не аристократ и не республиканец. И ни в коей мере не противник королевской власти. Были короли, отдававшие моему делу всю свою душу, — Фридрих Прусский, Иосиф Австрийский. И тем не менее я приветствовал Партенопейскую республику и служил ей, потому что она казалась мне переходом к лучшему. Как средство сделать доступным для всех то, что теперь принадлежит лишь немногим. Разве вы сами не называли зачастую лаццарони животными, лишенными разума? Однако они обладают тем же разумом, чувствами, желаниями, что и мы. Но они грубы, они во власти первобытных инстинктов. Вот это и было тем, чего я желал: чтобы эти животные превратились в людей.
— И поэтому вы отреклись от принципа королевской власти.
— Не от принципа, миледи. Только от власти Бурбонов. Уж не думаете ли вы, что такой Фердинанд может насаждать просвещение?
— Но Мария-Каролина…
Его лицо помрачнело.
— Да, вначале я в нее верил, на нее надеялся. Когда она появилась здесь. Молодая, с живым умом, любящая все прекрасное. Но потом, когда она разглядела пустого человека рядом с собой, когда после ежегодных родов стала больной, когда ее прекрасные качества переродились… когда не знающая препон энергия превратилась во властолюбие; властолюбие, вскормленное лестью, — в черствость, жестокость, ненависть ко всякому, кто ей противоречит; когда она приказала казнить молодых мечтателей-студентов — я понял, что она уже не может вернуться к прежнему; что болезнь разрушила в ней все великое, благородное, прекрасное; что она никогда не станет просветительницей своего народа. Разве не должен я был тогда отказаться от своих обязанностей при ней? Служить Марии-Каролине — не значит ли это служить дурному делу?
Он удрученно покачал головой и повернулся, словно собираясь уйти.
Внезапно из своего угла вышел Нельсон. Взгляд его единственного глаза был страшен. Он тяжело дышал. Голос его звучал резко и язвительно.
— Что вы там говорите, Чирилло? Служить Марии-Каролине значит служить дурному делу? Ну а я, который ей служит, — что скажете вы обо мне?
Чирилло вздрогнул, откинул голову назад. Казалось, с его губ сейчас сорвутся жестокие слова.
Но уже через мгновение он смотрел на Нельсона спокойно.
— Вы, милорд? Вы служите своему отечеству.
Краска бросилась Нельсону в лицо.
— Я вас не понимаю. Не угодно ли вам говорить яснее? Или вы боитесь?
В глазах Чирилло зажегся огонь.
— Я не солдат, милорд. Не моряк, как вы. Но вам не кажется, что и врач должен обладать мужеством? Ну, хорошо. Служа Марии-Каролине, вы служите своему отечеству. И вы любите его, считаете его великим, просвещенным, прогрессивным. Оно свободно! Свободно! Идеал государства. Оно возвышается, подобно башне, над всеми нами, остальными, которые влачат свое существование в рабстве, невежестве, предрассудках. В вашем отечестве правит народ. Ваш парламент — образец для всех государственных учреждений. Вы с гордостью оглядываетесь на историю Англии, радуясь достигнутому. Называете неизбежностью то, что дорога к вашей свободе пролегла по трупам ваших королей; что деспотизм одиночек превратился в господство дворянства, а оно — в право граждан на полную самостоятельность. А мы, милорд, — разве не то же самое сделали и мы, но только без крови, когда воспользовались позорным бегством труса, чтобы избавиться от этой карикатуры на короля? Когда защищали нашу жизнь, нашу культуру от невежественных, алчных, жаждущих крови полчищ людей, которых к тому же все время подстрекали? И Англия все-таки называет нас якобинцами, безбожниками, предателями. Все-таки, служа Марии-Каролине, утверждает, что служит человечеству. Все-таки посылает своих свободных сыновей, чтобы удушить сынов Неаполя, стремящихся к той же свободе. Все-таки, служа Марии-Каролине, утверждает, что служит человечеству. Все-таки, милорд, все-таки! Может ли быть добром то, что убивает добро?