Получив это второе письмо Феокрита, Неофрон так обрадовался, что даже простил раба, опоившего лошадь. Сам потом удивился своему необычному великодушию. Любил, правда, вспоминать слова Алкидаманта: «Все люди суть вольноотпущенные божества: природа не создает рабов», но на деле обходился с рабами, как и другие. Конюху предстояло назавтра получить полсотни плетей, и варвар не знал, каких богов ему благодарить — своих или греческих. Неофрон же почувствовал, что у него появляется надежда на бессмертие. Теперь он не только богатый человек, любящий философию, а прежде всего друг Феокрита. Письма поэта Неофрон показал немногим и будто невзначай — пусть не думают, что эпикуреец хвастается. Своего все же добился — в Лампсаке немало было разговоров об этих посланиях.
Вот если бы Феокрит еще посвятил ему хотя бы эпиграмму... Довольно нескольких строк, и его, Неофрона, имя не умрет:
«Людям от Муз лишь одних посылается добрая слава,
Все же богатство умерших развеют по ветру живые.»
Поэт прав... Теперь Неофрон совсем другими глазами читал его послание Гиерону. Если бы... если бы... Но мечта о посвящении стихов не исполнялась и, самое главное, Феокрит в Лампсак не ехал, Вероятно, никогда бы и не приехал, не будь путешествия в Милет. Оттуда не так уже далеко и до Лампсака. Поэт решил, что следует наконец исполнить просьбу Неофрона, а заодно взглянуть и на места знаменитейшей из всех войн[35], осмотреть берега Геллеспонта, побывать, если удастся, на горе Иде...
Корабль, задерживаемый встречными ветрами, медленно шел на север. Мелкие островки Эгейского моря были словно опрокинутые зеленые чаши на голубой скатерти. Обогнули лесистый Самос, два дня простояли у восточного берега белокаменного Хиоса. Наконец ветер подул с юга. Вышли в открытое море. Снасти скрипели. Ветер крепчал и крепчал. Когда плыли мимо Лесбоса, он повернул на северо-восток и превратился в бурю.
Феокрит не был новичком морских странствий. В гимне «Диоскуры», подражая Гомеру, он описал одну из пережитых бурь:
«Парус изорван в клочки, и снасти висят в беспорядке.
Хлынули с темного неба потоки дождя ледяного.
Ночь надвигается быстро. Бушует широкое море,
Ветром бичуемо буйным и хлещущим градом суровым.»
Буря у Лесбоса разыгралась днем. Ни дождя, ни града не было. Ярко светило солнце, но тем страшнее было путникам. Капитан с остервенением стегал плетью охваченных отчаянием матросов. Милетские купцы, ехавшие в Византий, вспоминали о небесных покровителях моряков Касторе и Полидевке и, упав на колени, громко молили Зевсовых сыновей о помощи. Хотя паруса успели убрать, корабль несло прямо на прибрежные скалы. С великим трудом удалось проскочить в узкий вход залива Эврипа Пиррийского. В городке Пирре натерпевшиеся страху путешественники сошли на берег. Всем хотелось переночевать на твердой земле. Милетские купцы решили, что богам не угодна их поездка в Византий. Скорее, скорее домой...
До вечера было далеко. Феокрит, завернувшись в дорожный плащ, улегся на прибрежном песке. С удовольствием вытянул ноги. Задумался. Здесь, в заливе, волны были несмелые, мелкие, но ветер свистел по-прежнему, и по голубому небу быстро неслись обрывки облаков. После пережитой опасности дышалось легко, и мысли, освободившиеся от страха смерти, текли спокойным потоком.
Феокрит вспомнил недавнее жертвоприношение в Милете. Улыбнулся. Он зачастую улыбался своим мыслям. Что сказал бы Никий... Не помог его покровитель Асклепий. Не испросил, видно, у Эгидодержавного Зевса спокойного плавания кораблю. Правы эпикурейцы... Не во всем правы, но о богах они думают правильно. Если и есть небожители, то к судьбе людей они, равнодушны. И, если бы он, Феокрит, сегодня оказался на дне морском, не огорчился бы ни Зевс, ни Афродита, ни Аполлон; хотя его и считают издревле покровителем поэтов.
A хорошо, что проскочили в залив... Снова можно жить и радоваться тому, что живешь. Прекрасна жизнь со всеми своими радостями и горестями, с богами или без богов — все равно прекрасна. А для умерших нет ничего. Какой там Аид. А может быть, может быть... Феокрит принялся вспоминать ушедших — отца Праксагора, мать Филину, любимого отчима Симмахия, косского друга Арата, многих, многих. Он редко размышлял о смерти, но когда задумывался, всякий раз чувствовал, что ни в чем по-настоящему не уверен. Очень хотелось поэту прочно убедиться в том, что загробного мира нет. Спокойнее без него, и проще, и веселее — но эта уверенность не приходила. Эпикурейцы измышляли десятками доказательства смертности души, почти каждый год находили все новые и новые. Феокрит прилежно в них вчитывался, но сомнение оставалось.