— Не правда ли, пан Альфред красив?
— Очень, — ответила та и добавила: — А как он все время смотрит на тебя!
От этих слов мое сердце забилось сильней, я взглянула на Альфреда, стоящего неподалеку, и встретилась с его неподвижным, безжизненным взглядом, прикованным к моему лицу. И почувствовала, что краснею.
— Он, наверно, очень добрый, — шепнула я своей компаньонке.
— Несомненно, как и то, что он уже влюблен в тебя.
Слова Мальвины наполнили меня неописуемой радостью. Значит, меня кто-то любит! А мне казалось, что я никому не нужна. И во мне шевельнулось что-то вроде благодарности к молодому человеку.
Бал подходил к концу, танцы прекратились. Думая об Альфреде и словах Мальвины, я почти не слыхала, что говорила мне приятельница, когда послышался сильный, чистый тенор, и я увидела сидящего у фортепьяно Альфреда, — он пел.
— У моего кузена чудесный голос, — сказала Анелька, садясь рядом со мной, — я попросила его спеть.
Альфред пел превосходно. Я сама играла и пела, а тогда была еще в таком состоянии, когда музыка особенно трогает и волнует. С наслаждением слушала я, упиваясь сильным, чистым голосом. Лицо Альфреда по-прежнему было неподвижно, бледно и безжизненно, но голос его крепчал и по временам в нем звучала такая страсть и нежность, будто в груди у него — неиссякаемые сокровища любви, вулкан страсти. В голове у меня мутилось, я чувствовала, что дрожу и с трудом сдерживаю готовые пролиться слезы.
Песня смолкла. Альфред медленно поднялся и обратился к своему приятелю:
— Я брал в Париже уроки у Рубини и разучивал с ним эту арию, — и прибавил: — A propos! ты видел, Михась, мою Леди, которую я привез из Лондона? Каштановая, с белой стрелкой, чистой английской породы, parole d'honneur! [119]
Эти слова на редкость не соответствовали пению Альфреда, но я тогда этого не поняла. Они едва коснулись моего слуха, их заглушал красивый тенор, который все еще звучал у меня в ушах, а в груди уже пела песня любви.
Когда тетушка кивнула мне, давая знать, что пора ехать, ко мне подошел Альфред. Залившись румянцем, вся дрожа, я взглянула на него глазами, полными слез, он же смотрел на меня с присущим ему холодным безразличием. И вдруг я приметила слабую искорку в его глазах и легких румянец, выступивший на его обычно бледном лице.
— Я скоро навещу вас, — сказал он и протянул мне руку.
Из моего венка выпал на платье белый ландыш. Я подняла его и, подавая Альфреду этот маленький цветок, ответила:
— Буду ждать вас.
В его красивых голубых глазах снова вспыхнула искорка — ярче прежней. Почти теряя сознание, я попрощалась со всеми и поспешила за тетушкой.
Подробности того вечера встают в моей памяти так ясно потому, что он решил мою судьбу: это был мой первый шаг в мире чувств и борьбы, в мире, где я обрела… страдание.
Всю дорогу до дома, пока карета быстро катила по гладкой дороге, я бодрствовала, сидя между спящими тетушкой и Мальвиной. Перед глазами неотступно стоял образ Альфреда, в ушах звучали его последние слова и голос, исполненный страсти, когда он пел.
В утренней ясной синеве неба всходило солнце, и я, высунувшись в окно кареты, смотрела на пылающую пурпуром линию горизонта и думала: для меня всходит солнце новой жизни, наступает утро любви и счастья.
«Это он! Он, о ком я мечтала, кто полюбит меня, мой избранник, мой суженый!»
По приезде домой я опустилась на колени перед портретом отца и сказала: «Я нашла его!»
Никому больше не открыла я своих мыслей и вспыхнувшего чувства, — одиночество, в котором прошло мое детство, научило меня сдержанности и молчаливости.
Портрет отца был моим алтарем, перед которым с самого раннего детства я исповедовалась во всех своих грехах и чувствах, в горе и радости. В это утро я обращалась к любимому отцу не со слезами, а с улыбкой надежды и упования.
Ах, почему умершим не дано спускаться на землю к своим близким со словами предостережения и сердечного наставления!..
Через несколько дней с пылающим лицом и бьющимся сердцем я принимала Альфреда у нас в гостиной. Он приехал с кузиной и ее дочерью, которая, едва переступив порог, шепнула мне:
— Наш кузен влюбился в тебя à la folie[120].
A ее мать приветствовала меня с той преувеличенной нежностью, с какой приветствуют девушек на выданье матери, тетки и кузины, покровительствующие молодым людям.
— Ты произвела фурор на балу, — сладким голосом пропела пани В., нежно целуя меня в лоб. — Да разве можно было не восхищаться такой прелестной девушкой! — прибавила она, умильно заглядывая мне в глаза.