«Не как человек, а как животное!» — эхом отзывалось во мне. Напрасно спрашивала я себя, что это значит, моя мысль блуждала в лабиринте, из которого ее не вывела бы и нить Ариадны. Мне было всего семнадцать лет, и воспитана я была образцово, то есть в полном неведении того, что значит для женщины любовь, которая составляет суть и содержание ее жизни.
Я продолжала любить Альфреда как до разговора с братом, но уже спрашивала себя, как и за то его люблю. Я загрустила, хотя и не верила Генрику.
Когда утром я вошла в гостиную, тетушка говорила с братом о приданом.
— Регина, у тебя полмиллиона приданого, — бесстрастным тоном сообщила тетушка.
— А от меня, — сказал Генрик, — прими, как свадебный подарок, деревню Милую. Деньги деньгами, но мне хочется, чтобы к тебе перешла часть отцовских владений, поэтому я дарю тебе его любимую деревушку.
Я бросилась брату на шею, благодаря его не за дар, — мне казалось, что у меня и без того немало всего, — а за то, что он отдал мне землю, в которой покоился наш дорогой отец, где на пригорке, среди елей белеет памятник на его могиле.
Наконец наступил день свадьбы, дом наполнился голосами многочисленных гостей; приехал и Альфред.
Мне было грустно и становилось все грустнее с приближением решительной минуты. Когда приехал жених, я обрадовалась, но холодность Генрика и сдержанность Альфреда огорчили меня. Альфред за целый день ни разу не подошел ко мне, только иногда я ловила на себе его взгляд. И, странное дело, глядя на него, я не могла отделаться от вопроса, вызванного словами брата: «Как он любит меня?» И впервые подумала: «Почему он так мало со мной разговаривает?»
Гости заметили недовольство жениха; он молчал упорней, чем всегда, лишь изредка перекидываясь словами с окружавшими его молодыми людьми.
Смеркалось, пора было одеваться к венцу. Я уже собиралась выйти из гостиной, когда услышала, как кто-то обратился к Альфреду:
— О счастливейший из смертных! Баловень судьбы, Альфред, отчего ты нахмурил олимпийское чело свое, не оттого ли, что тебя ждут ступени алтаря?
— В самом деле, Альфред, чем ты недоволен? — спросил кто-то уже серьезно. — Сожалеешь об утраченной свободе или испытываешь опасения, для которых, по-моему, нет оснований?
Как прикованная, стояла я, с любопытством ожидая ответа жениха.
— К чему все эти домыслы! — недовольно ответил он. — Конечно, я счастлив, но сегодня по дороге покалечили гнедую. Я заплатил за нее в Лондоне триста фунтов стерлингов. Но разве эти увальни умеют обращаться со столь благородными животными?
Мне стало бесконечно тоскливо и страшно. Альфред, правда, до этого не раз говорил мне о лошадях. Повзрослела ли я в тот торжественный час и слова жениха покоробили меня, разговор ли с братом побудил меня глубже вникнуть в суть вещей, так или иначе, но мое сердце болезненно сжалось. Я невольно взглянула на Генрика. Он сидел грустный, подперев голову рукой, в глазах его светились жалость и беспокойство. Еще секунда, и я бы подбежала к нему, бросилась в объятья и закричала: «Спаси!»
Спасти? От какой опасности, я и сама хорошенько не знала, хотя бессознательно чувствовала, что она мне грозит. Но тут меня позвали подружки:
— Регина, иди скорей, пора одеваться! Все ждут тебя!
И, подхватив под руки, они увлекли меня из гостиной.
Скорей! Скорей!.. Какое страшное слово! Ему не должны внимать молоденькие девушки, переступающие порог, навеки отделяющий их от девичьей свободы.
Грустно глядела я на белое подвенечное платье.
— Такой наряд женщина надевает два раза в жизни: на свадьбу, и в могилу, — задумчиво промолвила я.
— Что за мрачные мысли! — дружно рассмеялись подружки.
— Тем более, Регина, — прибавила та, что смеялась громче всех, — что возможен и третий раз, — если ты овдовеешь или получишь развод…
Это предположение вызвало новый приступ смеха и шуток, лишь одна я не смеялась. Остро и болезненно ударило меня слово «развод». Хотя я не раз слышала это слово, но никогда не задумывалась над его значением, а сейчас оно прозвучало как громкий, резкий звонок, повторяясь снова и снова.
Иногда какой-нибудь мотив или строчка стихотворения вертится в голове, и никак от этого не отделаешься, — так и произнесенное шаловливой подружкой слово звучало непрерывно, болезненно отдаваясь в голове, и тогда, когда я надевала подвенечное платье, и когда тетушка надевала мне на голову миртовый венок, и тогда даже, когда я стояла перед алтарем, произнося клятву верности. Я не понимала, что со мной, но мне было бесконечно грустно и боязно, — почему? — я не знала.