Графиня занимала один из самых больших домов в городе, дом был окружен парком, куда выходил и балкон Тарновского и Ружинской.
Перед широкой террасой, которую поддерживала легкая колоннада, были разбиты цветочные клумбы, от них во все стороны разбегались садовые дорожки, обсаженные старыми деревьями или обрамленные пестрой каемкой цветов. В густых кустах роз и жасмина, под сенью раскидистых деревьев белели садовые скамейки, на зеленых газонах возвышались различного рода качели и карусели.
Этот большой и красивый парк был ежедневно открыт для всех, кто хотел насладиться прогулкой, и графиня, сидя на террасе, наблюдала за передвижениями прибывавших в Д. и, как опытный генерал на параде, умела распознать цену и заслуги каждого дефилирующего мимо ее увитого плющом дома.
Около одиннадцати часов утра на другой день по приезде Тарновского с сестрой графиня, положив ноги на бархатную скамеечку, покоилась в глубоком кресле и пила кофе из стоявшего перед ней на мраморном столике серебряного кофейного сервиза. Утренний шлафрок из прозрачного белого муслина со множеством голубых бантиков, сшитый à la vierge[11], открывал ее шею и грудь, на подкрашенных и высоко взбитых волосах был надет bonnet volage — воздушный кружевной чепец, спереди украшенный замысловатым сооружением из голубых лент. Полное белое лицо с маленькими, злобно поблескивающими глазками и вторым подбородком, придававшим этому лицу еще большую округлость, было под стать ее низенькой, расплывавшейся фигуре. Шестидесятилетняя красавица в воздушном девичьем наряде, развалясь в кресле, подносила к сложенным трубочкой губам пухленькой, белой, в бриллиантах ручкой ложку с восточным напитком, а ее серые глазки бросали по сторонам быстрые взгляды.
По бокам от нее сидели две молоденькие красивые особы, тоже в утренних туалетах, но предназначенных для прогулки; видно, они совершали променад по парку и поднялись в сей храм, чтобы поклониться местному божеству.
— Figurez-vous, comtesse[12], — промолвила одна, — какое горе! Мне до сих пор не прислали из Варшавы платье, о котором я вчера говорила вам, и я не знаю, что мне надеть на завтрашний пикник.
— Mon Dieu, ma chère madame[13] Изабелла, — ответила графиня, — увы, мы с вами не во Франции и даже не в Германии, где по железной дороге вам пришлют по первому требованию все, что пожелаете. Нам, чтобы получить что-нибудь из Варшавы, приходится ждать целую неделю. Вот на какие неудобства мы обречены, живя dans un pays barbare[14].
— A proposs[15], о железной дороге, — живо отозвалась вторая молодая особа, — знаете ли вы, графиня, что на здешние воды прибыло несколько инженеров для прокладки линии железной дороги между Вильно и Варшавой?
— Mon Dieu, madame Клементина, — ответило божество, — какое мне до этого дело? Grace à Dieu[16], я бываю в здешних краях очень редко, и строительство железной дороги меня мало занимает. Что же касается инженеров, то эти du métier[17] не увеличат круг наших знакомых.
— Вчера я встретила одного из них у пани Зет, — заметила Изабелла. — Мне показалось, что она принимала его очень любезно, а ведь она вдова важного сановника.
— Mon Dieu, это так понятно, — пропищала графиня, — бедная пани Зет любит смешанное общество!
— И все же, — продолжала Изабелла, — я не считаю плохим тоном, что она принимает у себя господина, которого я вчера видела. Он не молод, держится irréprochable[18] и во всей его внешности есть quelque chose d'extrêmement distingué[19].
— Как его зовут? — спросила Клементина.
— Равицкий и, je crois[20], Стефан.
— Стефан Равицкий! — вскричала графиня, и серые глазки ее блеснули. — Mais, mon Dieu, надо, чтобы он посетил меня. Я непременно хочу видеть его у себя.
— Вы знаете Равицкого? — удивились Изабелла и Клементина.
— Mais oui![21] Он бывал у меня в Париже, ибо там, mesdames, считают хорошим тоном принимать у себя ученых и литературных знаменитостей, независимо от их происхождения и состояния. Французы стали демократичны, и ce beau pays de France[22] только в этом можно упрекнуть. Но, живя в той или иной стране, следует bon gré, mal gré[23] соблюдать обычаи, pour bien tenir son rang[24] в обществе. В Париже я принимала всех, у кого есть имя. Monsieur Равицкий пользовался там une grande renommée[25]. Его представил мне Жюль Симон, он часто бывал у господина Мазаль, который большой ami des Polonais[26], он написал, говорят, какой-то труд о своем ремесле, что поставило его в добрые отношения во всеми парижскими sommités[27]. А кроме того, c'est un bel homme[28].