Через час мы подъехали к Кошице, большому селению, растянувшемуся на несколько километров. Почва тут была черная и плодородная, как на Украине. С окрестных холмов даже в засуху сбегали ручьи — с урожаем проблем не было. В этих местах выращивали пшеницу, рожь, ячмень, гречиху и хмель. Работали пивоварня и водяная мельница. Дом Нафталии, самый большой в местечке, был крыт дранкой. Жена Нафталин и все его пятеро детей ждали нас у ворот. По дороге Нафталия рассказал мне немного о своем семействе. Его старшая дочь Двойра должна была скоро выйти замуж за владельца мельницы, однако до сих пор не умела писать. Мальчики Лейбел и Бентце вообще не хотели учиться. Я увидел черные шевелюры, черный парик, черные глаза. По настоянию Нафталии мальчики пожали мне руку. Мать и девочки улыбнулись. Мы прошли в кухню, просторную, пропахшую непросеянной мукой, борщом, грибами, дровами и дымом. На столе лежала огромная буханка ржаного хлеба. Два окна выходили на запад, одно — на юг. На полу и на беленых стенах дрожали солнечные блики. Вскоре я по узкой лесенке поднялся на чердак в свою комнату. В маленькой железной печурке горел огонь. На кровати лежала подушка в свежевыстиранной наволочке.
Я лег и сразу же уснул. Когда я открыл глаза солнце садилось за голыми деревьями. Я вытащил «Этику» и учебник алгебры. Я постарался вооружиться тем, что Спиноза называл «адекватными идеями», высшим — как он полагал — состоянием наслаждения, совершенным выражением деятельного разума.
Хотя в доме Нафталии было четыре или даже пять комнат, семья, похоже, предпочитала кухню. Именно там горела керосиновая лампа. Мы с Нафталией и мальчиками прочли вечерние молитвы у восточной стены, затем был подан ужин: клецки из ржаной муки, молоко и кофе, приготовленный из цикория, без сахара. Жена Нафталин Бейле-Цивья выросла в Большой Польше и говорила на соответствующем диалекте. У нее было широкое лицо, мощные плечи, огромная грудь и неимоверно толстые руки. Она произвела на свет одиннадцать детей, Шестеро из которых умерли. Помимо собственного дома Бейле-Цивья заправляла делами в трактире, держала лавку и доила коров.
Двойра была старше меня на три недели. Ей недавно исполнилось восемнадцать. Она была небольшого роста, хорошо сложена, с нежным личиком. Правда, руки у нее были крупноватые и всегда красные от работы. Волосы она собирала в пучок. На плечах Двойры лежала немалая часть домашней работы, и вдобавок она еще обшивала всю семью. Ее сестре Этке было четырнадцать. Несколько лет она посещала польскую школу в соседнем городке. Этке была ростом выше Двойры, и волосы заплетала в две длинные косы. Самая младшая, Рахиль, была еще совсем ребенком. Она даже не знала алфавит. Мальчики, двенадцатилетний Лейбел и одиннадцатилетний Бентце, были низкорослыми, смуглыми, скуластыми, низколобыми, с толстыми губами и широкими носами. Их можно было принять за близнецов. Одного взгляда на них было достаточно, чтобы понять, что учиться они не намерены. В них чувствовалось крестьянское упрямство. Нафталия признался, что они росли практически без присмотра и большую часть дня проводили с крестьянскими детьми. У них была своя голубятня. Они уже начали подрабатывать, перепродавая бродячим торговцам скупленные у крестьян телячьи шкуры и свиную щетину. Нафталия сказал:
— Не нужны мне их заработки, я хочу, чтобы они были евреями.
Наш ужин еще не кончился, а в дом к Нафталин уже потянулись крестьяне. Один пришел, чтобы договориться о покупке теленка, другой — попросить сани, чтобы в четыре утра съездить за дровами. Зеленоглазая девушка с редкими зубами вернула чашку муки, взятую накануне. По уверению Двойры, дело было не в муке, просто ей хотелось взглянуть на нового учителя. В промежутках между визитами Нафталия рассуждал о том, как непросто жить среди крестьян. Неделями он не может собрать миньян для молитвы. Агитаторы движения Рожвой подстрекают местных жителей не ходить в его лавку. Они открыли в местечке польский магазин и повесили табличку «Покупайте у своих». Во время польско-большевистской войны в его доме побили окна, а лавку подожгли. Но он все равно никуда отсюда не уедет — да и что ему делать в Люблине или Билгорае?