Однажды она показалась мне рассеянной и мрачной; в следующие дни это состояние еще усилилось, а между тем она была совершенно здорова. Я предложи ей сделать прогулку, чтобы рассеяться, и она против ожидания согласилась без спора. Мы поехали в тележке с одним слугой, который правил, и спустились но склону итальянских Альп; Фелиция оставалась по-прежнему грустной, задумчивой, но кроткой; после трехдневной поездки она без усталости и волнения вернулась домой, не выражая ни радости, ни сожаления, и рано легла спать. Мои опасения почти исчезли, и я также лег в моей комнате, находившейся над спальней Фелиции. Дом был высок и узок и расположен таким образом, что у нас не могло быть смежных комнат.
Ее раздраженное состояние духа так долго не давало мне покоя, что я крепко заснул в ту ночь. Наутро, когда первый луч солнца проник в мою комнату, я начал по привычке вставать. Обыкновенно Фелиция поднималась раньше меня, и я удивился, когда, спускаясь вниз, не услышал шума. Приложив ухо к замочной скважине, я услышал дыхание Фелиции, более ровное и громкое, чем обыкновенно, и счел это признаком крепкого сна. Я тихо отошел и спустился в сад. Через несколько минут, увидав старого доктора, который начинал свой обход, я позвал его, и мы заговорили о здоровье Фелиции. Старик одобрил нашу прогулку и советовал продолжать экскурсии, причем прибавил, что, увидев ее за несколько дней перед этим, он нашел, что она прекрасно выглядит. Я счел нужным сказать, что Фелиция была грустнее обыкновенного, казалась равнодушной к тому, что ее волновало прежде, и обратил внимание доктора на окна ее комнаты, которые были до сих пор закрыты. Первый раз случилось, что она так долго спала. Наконец, я попросил старика привязать лошадь у ворот и подождать, пока встанет жена, на что он охотно согласился. Полчаса прошло, мы продолжали говорить о Фелиции.
— Вы последовали моему совету, — сказал Моргани, — и помешали, не знаю какими средствами и под каким предлогом (это меня не касается), возвращению Тонино. Вы поступили прекрасно! Этот чудак причинял ей большие неприятности. Если бы у нее был не такой сильный характер, он мог бы сделаться причиной ее несчастия, а теперь все обошлось благополучно. Ваша жена теперь спокойна и, как видите, может спать. Она вам кажется скучной, но это только значит, что ее лихорадочная деятельность прекращается. Не беспокойтесь, ваша преданность и благоразумие не пропадут даром и скоро принесут плоды!
Таким образом говорил доктор, а Фелиция все еще не вставала. Моргани удивлялся моему беспокойству, но я попросил его подождать, вернулся домой и постучал в дверь к Фелиции. Она не отвечала. Встревоженные служанки сказали мне, что они уже стучали, но хозяйка не отворяла, хотя уже не спала, так как они слышали шум. По-видимому, она не хотела отвечать, и они не знали, что делать.
Я выломал дверь. Фелиция сидела в кресле у стола, ее голова склонилась на руки, члены так окоченели, что я не мог изменить ее положения. Но вдруг все ее тело подалось; горячая кожа сразу охладела; голова поднялась, глаза открылись и губы прошептали непонятные слова.
Моргани, привлеченный шумом, который я произвел, выламывая дверь, бросился ко мне и сказал:
— Воздуху, воздуху, она задыхается!
В то время как я открывал окно, Фелиция кончалась на его руках. Растерявшийся доктор указал мне выразительным жестом на открытое на столе письмо и пустой стакан. Я понюхал стакан, в нем был опиум. Взглянув на письмо, заметив, что оно было адресовано Тонино, я схватил его и спрятал в карман.
— Надо прочитать письмо, — сказал Моргани.
— Оно адресовано не мне.
— Ничего не значит, надо знать, добровольно ли она лишила себя жизни.
— В этом нет сомнения, — возразил я, подавая ему стакан. — Но не думайте теперь об этом. Принимайте скорей меры, смерть может быть только кажущейся.
Все оказалось бесполезным: Фелиция умерла!
Смерть величественна и священна в том отношении, что она разом, как бы одним взмахом пера сводит счеты, которые нельзя было свести при жизни. Дуновение божества чувствуется нами настолько сильно, когда совершается эта тайна, что всякое земное воспоминание и злоба исчезают в порыве прощения. Смерть внезапно заставляет уважать существо, переставшее страдать; она налагает бледность аскета и спокойствие праведника на чело, когда-то омраченное пороком, и на черты, искажавшиеся злобой. Вдвойне виновная в жизни и в смерти, так как она покончила самоубийством, Фелиция, лежавшая под белым покрывалом и окруженная цветами, стала снова прекрасной и чистой. Я с почтением поцеловал ее чело и охладевшие руки, не помня зла, которое она мне сделала при жизни, и даже то, которое она хотела мне причинить, налагая на себя руки.