«Друг мой» — Мирка узнал Викента: Его манера.
— Увечье увечьем, а Ельню я знаю. Там жарко было!
— Да уж, не продохнуть! Мы без еды, неделями! И, главное, без патронов! И головы не поднять: прут на нас, как тараканы, а мы их держим!
— Тараканы! Таракана тапочком, дома хлопают.
— Ну, гады кишащие. Мы их чудом: без техники, боеприпасов, снарядов — на честном слове, — держим!
— Не было руководства, — узнал Мирка голос Михалыча, — дезорганизация. Вот в чем причина потерь. Это ж так?...
— Руководство? Да мы забыли, что это такое! Из батальона, за десять дней, десяток людей, может быть осталось. Все! А те прут: сытые и довольные. Танки, свинюки резвые давят нас, давят. И небо в копеечку: мины, снаряды! Все, поломали нас! Пятеро мы сбрелись, оглохшие и никакие. А все: мы в тылу немецком. Ну, что? и собрали нас, как овец, и погнали на запад. Злющие были: все ж мы им дали крепко! А в первой деревне, нас уже человек пятьсот — согнали в колхозный хлев, и начался плен.
— Много наших тогда ночевало под дулом в колхозных хлевах…
— Да, в наших же собственных скотных дворах, ночевали мы под прицелом немцев. Второй день: на станции, нас уже тысячи две с половиной. Больные, раны гноятся, и ни бинта, ни кусочка марли! Кто ранен — уже не жилец. По кюветам толкали таких, и стреляли. Много, много так полегло!
Мирка вспомнил немцев, убитых им. Пятью патронами обошелся, а в лицо одного человека, Игоря Мироновича, немец всадил пригоршню пуль …
— А что мы могли? Тогда, когда в плен нас брали? Что я мог, говорю: оглохший, песка полный рот, без патрона. Да, ножик хотя бы — совсем ничего, а они уже все — вот они! Голову в плечи, спрятал глаза — и вперед, куда показали, дулом под ребра!
— В окружениях первых дней войны, не солдат виновен, — сказал Михалыч. — Нет солдатской вины в окружениях. Или есть, но мало.
— Хм, а чья есть?
— Руководства. А окружение для солдата — прямая дорога в плен.
— А ты вокруг посмотри; на себя, и на нас, и еще раз скажи — кто виновен!
— А на станции, — тихо спросил кто-то, и уточнил, назвал ее — не на ней?
Названия не расслышал Мирка.
— На ней
— Я тоже там был. А в какое время? Ага, значит, вместе мы были… А не встретились, видишь…
— Да, может, и к лучшему.
— Кто его знает…
— Но, то, что ты цел, не жалей. В старости меньше проблем со здоровьем.
— А я доживу?! А вообще-то, на теле след есть.
— Видимый?
— Ну, да как бы сказать-то...
— Как есть.
— Вообще-то, видимый
— Так чего ты молчишь?
— Да след такой, что…
— Да, какой бы он ни был! Ты не молчи! Оправдательный фактор, ты что?...
— До пленения было, пораньше...
— Неважно!
— М-мм, — услышал вздох Мирка, — ко мне, в общем, в окоп прилетела во время бомбежки, нога в сапоге — оторвало по голенище… А сверху, на задницу — это уже на мою, — угодила лопатка. Видно, с того же окопа, с того человека. С высоты, я так понял, с хорошей, влетело. Ударило, так аж в ушах прозвенело! Да и не то что бежать потом, а ходить не мог, в санчасть обращался, там что-то делали. Были порезы, ушибы… Неделю зубами скрипел.
— Ну, вот видишь — есть…
— А толку! Мне что теперь голый зад показать Викентию? Будет видец, представляешь! Да он меня сгоряча, и без трибунала застрелит.
Смешной бы казалась история, но, даже мысленно не получалось над ней посмеяться. Мирка подумать не мог, что могут быть у людей вот такие проблемы.
Дверь прогремела, и люди решили его разбудить, потому, что принесли обед.
После обеда он постеснялся заснуть. Его расспросили, и он рассказал о себе. Все как было. Не рассказал только про тот, до сих пор не забытый, шмат сала. Про то, как его жрали немцы, отправив ребят обедать сырой картошкой в поле. О том, что убил пятерых немцев, не рассказал. Промолчал и о том, убитом консервной банкой. Об НКВДисте не рассказал, и побегах с Ваней. Не хотелось об этом, как не хотелось когда-то идти на урок, который не выучил…
«Зачем? -думал Мирка об НКВДисте, — Он спрашивал об Аэлите? Что он хотел сказать? Спросить бы сейчас у него...».
Нехорошая мысль пробежала: «А, может быть, уже все? Мало ли что обещал Викент? Может быть так вот, помягче, завлек сюда, чтоб за глаза добрым дядькой остаться?»
«Родине будет непросто нас фильтровать… — делал вывод Мирка. — Проблемное это дело, и может быть трудным и долгим. И, видно, правы здесь люди: не обойдется и без осадка, в виде поломанных судеб».
Под вечер услышал он от двери свою фамилию.
— На выход, с вещами.
— А у меня их нет.
— Могут не быть, но я должен спрашивать. Привыкай!
Почему он сказал: «Привыкай!»? Намек, или просто привычка?