— Викентий Стасович, — спросил Мирка, — а дома я числюсь пропавшим без вести?
— -Ну-у?... — удивился Викент, — И кто тебе так сказал?
— Сам догадался. Больше полгода, — надо же как-то меня скрывать? Сам сообщить не имею права…
— Что ж, — запалил Викент «Беломорину», — Верно ты понял. Но так сумей же понять и то, что так — лучше всего. А что, маме сказать, чем ты занимаешься? — посмотрел Викент с нехорошим прищуром.
— Маме сказать… — задумался Мирка, и онемел: что сказать?...
— Ты заснул? Пиши!
Мирка очнулся, и напряженно, как перед боем, склонился над чистым листом. «Как хорошо! — думал он, напряженно сжимая губы, — Что не сказал я ему про Ваню, про НКВДиста. О последнем особенно — Викенту подобные, память о настоящем герое лишь осквернить способны». Сам не зная зачем, — промолчал. И о ночных побегах — тоже… И о том, убитом банкой мясных консервов…
«Агент «Зебра», — вывел он твердой рукой, — сообщает»…
Расписался, и медленно, в клочья, порвал бумагу. Поднял взгляд и неподвижно навел его в точку перед собой.
— Что это? — беря себя в руки, спросил Викент.
— Все! — сказал Мирка.
Викент прорычал едва слышно, сквозь зубы.
— Что значит все?
Мирка молчал.
— Ах! Механизм испортился? Снова? Починим!
— Думаю, нет!
— Что значит, нет? — удивлялся Викент, — Ты не знаешь, как мы чинить умеем?
— Не испортился. Это конец системе!
— Думаешь, что говоришь?
— Теперь, точно, думаю, — Мирка глянул на тот край стола, где лежал пистолет, и отвернулся.
— Может, водки: давненько уже мы с тобой?... — миролюбиво спросил Викент, — И девки…
— Не нужно.
Шумно, но не в лицо, не в глаза Мирке, выгнал Викент из себя клуб дыма.
— Кто тебя из Освенцима вытянул? — глухо спросил он, — Кормил и поил с первых дней? Молоко давал? Ты же увидел, что с нами — надежнее всех? Что крыши и крыльев, надежнее, нет?! Ты же карьеру сделаешь, в партию вступишь — НКВД всесильно! Ты же видел — все блага у нас! Стоит терять это, Мирка?
Он долго курил, ожидая взвешенного ответа
— Молчишь? Смотри, расценю как согласие!
Мирка смотрел в ту же точку, мимо Викента.
— Ага, значит молчишь? А я ж говорил: мы чинить умеем! Мы из мертвых систему поднимем, и, будь уверен — заставим работать! Я милый друг, позабочусь об этом! Я тебе все предлагал, а ты выбрал свое! Видел, как ты в сторону пистолета косил. Все видел! Думаешь, что убью? Это слишком просто, мой друг! Нет, — покачал головой Викент, — для начала, — пойдешь во вслед. За теми! Но там тебя ждет не простая, — особая доля. Я тебя сдам! Тебя — твоим жертвам. Мы это умеем. Я обещал? И позабочусь. И не хотел бы, — но позабочусь. Веришь?
— Верю, — ответил Мирка.
— А представляешь, что тебя ждет? И преступление в отношении немцев-военнопленных, докажем! Ты все сознаешь?
— Все!
— Значит, все?...
— Да, — сказал Мирка, — Все!
Не сводя с него глаз, Викент, взял телефонную трубку:
— Дежурный? Зайди. У меня Выхованец: дай солдата, чтоб тот проводил к себе, за вещами. Потом обратно. Вещи ты отберешь, а Выхованца — в камеру. В какую — распоряжусь. Живо!
— Все! — сказал он Мирке, и отвернулся.
Мирка знал, что за ним не ржавеет…
Солдата, за Миркой, не было долго. Это вынуждало враждебно и молча, до сих пор находиться вдвоем.
— Какого ты черта! — вскочил Викент, как только открылась дверь.
И тут же, как бы раздумав кричать на невинного, стал медленно осаживаться назад. Мирка увидел вошедшего, и сам побледнел, каменея лицом. Он старался, с трудом это скрыть, но Викент, кроме вошедшего, ничего уже не замечал:
— Иди! — сказал он сквозь зубы
Мирка поднялся, пошел. В кабинет входил стройный, подтянутый подполковник. Автоматчика, чтоб конвоировать Мирку, не было. И в коридоре не было тоже. Мирка сам зашагал в дежурку.
— Выхованец? — увидел его офицер, и, не отрываясь от телефона, махнул рукой, — Иди!
Мирка видел, что занят дежурный. Он хотел бы присесть, но, заложив руки за спину, стал ждать стоя.
Дежурный, отвлекшись от телефона, выразительно сделав гримасу, молча, выгнал его глазами.
Не понимая его, обернулся Мирка, и зашагал к выходу. Прочь. В никуда.
— К себе иди! — крикнул вслед дежурный.
Мирка ждал в своей комнате. О жизни не думал: зачем? Она для него закончилась. В опустошении было легко. «Насколько легко человеку, — улыбался печально Мирка, когда не о чем думать, когда нет мыслей!... Поступки, — заметил он, — легче, чем мысли о них». Поступок, за которым отпала необходимость думать, — принес душе давно позабытую легкость — легкость времени, когда Мирка жил в ладу с собой.