— В Освенциме действовала организация Сопротивления. Имели связь с внешним миром. А на связь выходил… ну понятно кто, да?
— Понятно, конечно, товарищ подполковник — Вы, и я видел Вас!
— Но всегда возвращался. А тогда, группа, совсем незнакомая мне, бежала, и меня загребли вместе с ними. Случайность. Их, как ты видел, убили…
— Видел.
— Так вот, не делай случайных поступков, договорились? — протянул подполковник руку
— А еще… — замешкал, помялся Мирка.
— Не на все я ответил? Спрашивай.
— Скажите, а возле лагеря, в хуторах, кто там жил? Немцы, или поляки?
— В основном, в зоне ближайшей — немцы. Пеплом поля удобряли… А что? — подумав, спросил подполковник, — ты натворил там что-то?
— Да-а…
— Кого-то убил?
Поразительна прямота подполковника!
— Да. Один раз, — беря себя в руки, ответил Мирка.
— Пусть это будет с тобой, на твоей совести. Я почти все про тебя, Мирон, знаю. Но это — верхушка, поверхность, — не больше. А внутри, в содержании, все есть: по совести; против нее; во благо кому-то, и наоборот. Важно, Мирон, чего больше!
Спиной не мог видеть Мирка, как подполковника плавит глазами водитель: ну ехать же, ехать пора!
— Важно, Мирон, чего больше, — еще раз сказал подполковник. — Жизнь, не попутка до промежуточной станции. Впереди еще время — вот и давай, устраняй дисбаланс.
— Спасибо! — Мирка пожал подполковнику руку, и побежал к машине.
***
С размеренным стуком железных колес, катил по рельсовой нити поезд. Все дальше, с каждым мгновением, дальше от промежуточной станции. До горизонта, насколько охватывал глаз, тянулась железная нить дороги. Непрерывно скользила она и скользила навстречу и не заканчивалась, с приближением к горизонту. Потому, что чем больше пройдено, тем далее, вглубь, отступал горизонт.
Вчера Мирка ставил на жизни точку, а сегодня она начиналась сначала. Как после грозы: отгремела вчера, сразила и сожгла дерево. А сегодня остыл под ним пепел, оживил плодородный слой, и побудил к росту павшее с дерева семя. Тянутся к небу ростки, начинается жизнь.
В центре села, на площади, был колодец с большим, из гладких досок искусно вырезанным журавлем. Мирка вернулся со станции на той же полуторке-ЗИМ, на которой отца увозили на фронт. «Жива, — удивился ей, как старому другу, Мирка, — все также, по-прежнему здесь. Все живо, и, может быть, на этом же грузовике, возвращался отец». От мысли светлело в душе, в предчувствии встречи с родными, с домом. Мирка попил, освежил руки, лицо, колодезной водой. Освеженный, чистый душой и телом, заглянул, как в детстве, в глубокую воду колодца. Увидел себя, на фоне далекого, неба, — так далеко! Можно крикнуть — оттуда вернется эхо…
Но не все было так же, как до войны. От журавля остался лишь обгоревший остов некогда прочной опоры…
— Дядя солдат, а Вы чей? — стайка ребят окружила Мирку.
— А ты чья? — взял он на руки девочку.
— Я Фесенкова Лена.
— А Марину Корневу знаешь, Леночка?
— Нет, я маленькая, не знаю…
— А я Выхованец.
«Все, — понял он, опустив девочку, — полетел телеграф!». Стайка ребят понеслась по селу.
Мирку встречала мама.
Навстречу вышла, в окружении той же, ребяческой суетливой стайки.
— Ну что же ты мама… — с нежным укором, как взрослый, пожурил он, — Я, что же, сам до нашего дома-то не дошел бы?
Два шага на ослабших, видно, от переживаний ногах, — и подхватил ее Мирка. Изумился он, прижимая крепко: «Так вырос я, боже!». Припала мама, к груди, не доставая до плеч. Горячие слезы почувствовал он, сквозь гимнастерку. Дрожали мамины плечи. Ладонями он ощутил, а потом и услышал рыдания мамы:
— Сынок, Мирошечка!...
Стеснительность непонятной вины в ней угадывал Мирка: зачем-то, на первых минутах, хотя бы, — хотела она заслонить неуклюже от сына дом. Как будто к встрече, такой долгожданной, еще не успела прибрать его и украсить. А он, поднимая глаза, увидел — нет дома… Двор, флигелек, и поскотинка: дома нет…
«И папа не встретил, — почуял недоброе Мирка, — и Леночка…». Сердце, неверно, потом все быстрей, заскользило в холодный колодец, вниз!
— Ну, я же вернулся, мама! — подтянув к губам, целовал он горячую, сухонькую ладонь, — А где Леночка, папа? Мам…
Притихла стайка. Не довоенные, детские — взрослые лица, были у этих детей.
Подняла глаза к Мирке мама:
— Одни мы, сынок. Одни-ии!
Кто, какой взрослый, способен такой плачь утешить!
— Ни весточки, сын, от тебя, ни-и… — далекий, холодный вой одинокой волчицы, пробивался в голосе мамы.
— Мамочка… — поник над плечом ее Мирка, не в силах остановить и в своих глазах те же, горькие слезы.