Вторым с Пушкиным прощался Вяземский:
У меня крепко пожал он руку и сказал: «Прости, будь счастлив!».
Вероятно, тогда же простился он и с княгиней: «Мне он пожал руку крепко, но уже похолодевшею рукою и сказал:
« - Ну, прощайте!»
- Почему прощайте? - сказала я, желая заставить его усумниться в его состоянии.
- Прощайте, прощайте, — повторил он, делая мне знак рукой, чтобы я уходила[688].
Ох уж эта семейная стилистика: «крепкое рукопожатие»! Не совместно ли составляли супруги свои личные воспоминания?!
Описывая эти трагические дни по горячим следам в письме к Е.Н.Орловой, Вяземская, естественно, не рассказала всего, что произошло в момент прощания - ведь речь шла об интимной просьбе поэта, затрагивающей интересы семьи. Между тем в письме к Бенкендорфу Жуковский оговорился, что поэт «велел Данзасу найти какой-то ящичек и взять из него находившуюся там цепочку».
Друг поэта постарался забыть об этом происшествии, а вот Вяземская, спустя многие годы, все же открыла Бартеневу, что получила от Пушкина цепочку, принесенную ему Данзасом для передачи Александрине. И надо полагать произошло это как раз при прощании. Жуковский писал:
В эту минуту приехал граф Вьельгорский, и вошел к нему, и так же в последние подал ему живому руку. Было очевидно, что спешил сделать свой последний земной расчет и как будто подслушивал идущую к нему смерть[689].
Затем Пушкин спросил Карамзину и Плетнева. За ними послали. Вдова историка явилась буквально через несколько минут, поскольку жила неподалеку. Пушкин просил ее позвать.
Я имела горькую сладость проститься с ним в четверг - писала Карамзина сыну в Баден на следующий день после смерти поэта - он сам этого пожелал. Ты можешь вообразить мои чувства в эту минуту, особливо, когда узнаешь, что Аренд с первой минуты сказал, что никакой надежды нет! Он протянул мне руку, я ее пожала, и он мне также, и потом махнул, чтобы я вышла. Я, уходя, осенила его издали крестом, он опять мне протянул руку и сказал тихо: «Перекрестите еще», тогда я уже перекрестила, прикладывая пальцы на лоб, и приложила руку к щеке: он ее тихонько поцеловал и опять махнул. Он был бледен как полотно, но очень хорош; спокойствие выражалось на его прекрасном лице[690].
Здесь в прощании наступила пауза. Плетнев и Тургенев, отлучившиеся на время, еще не вернулись. Вероятно, на часах было около десяти. Пушкин попросил привести детей. Об этом писала Е.Н. Мещерская, которая находилась рядом с Натальей Николаевной - сначала поэт простился с Карамзиной[691], а потом
потребовал детей; они спали; их привели и принесли к нему полусонных. Он на каждого оборачивал глазами молча; клал ему на голову руку; крестил и потом движением руки отсылал от себя[692].
Это был единственный момент в предсмертные дни, когда Пушкин виделся с Александриной. «После катастрофы Александрина видела Пушкина только раз, когда она привела ему детей, которых он хотел благословить перед смертью» - писал ее муж Фризенгоф.
Кажется, что поэт специально вызвал ее с детьми. Но Данзас определенно пишет: «Пушкин пожелал видеть: жену, детей и свояченицу Александру Николаевну Гончарову, чтобы с ними проститься». Выходит, Наталья Николаевна находилась рядом, а Александрина лишь исполняла роль гувернантки.
Тем временем, в дом Пушкина пришел Тургенев. Ему сказали, что поэт прощается с друзьями и проводили к Пушкину. Выйдя от него, Тургенев наспех выслушал от друзей последние новости и тут же, в гостиной, сел записать их:
11 час<ов> утра. В квартире Пушкина, еще не умершего. ...Он часто призывает на минуту к себе жену, которая все твердила: «Он не умрет, я чувствую, что он не умрет» Теперь она кажется видит уже близкую смерть. - Пуш(кин) со всеми нами прощается; жмет руку и потом дает знак выйти. Мне два раза пожал руку, взглянул, но не в силах был сказать ни слова. Жена опять сказала: «Что-то мне говорит, что он будет жить[693].
Прощание Пушкина с родными и близкими происходило на протяжении нескольких часов. Лица сменялись часто, и мудрено было запомнить порядок их появления. Может и не следует искать особого умысла в записях Жуковского и Вяземского - в этой неразберихи каждый запоминал то, что мелькнуло у него перед глазами, и чему он успел придать значение?!
И все же трудно объяснить, почему никто из них не упомянул о Плетневе, находящемся рядом с поэтом ничуть не меньше других. Позднее он писал В.Г.Теплякову:
В четверг утром я сидел в его комнате несколько часов (он лежал и умер в кабинете, на своем красном диване, подле средних полок с книгами). Он так переносил свои страдания, что я, видя смерть перед глазами, в первый раз в жизни находил ее чем-то обыкновенным, нисколько не ужасающим[694].
Конечно, он отлучался из дому поэта. Сначала необходимо было извиниться перед гостями, ожидавшими у него Пушкина, затем, как и всем остальным, отдыхать - ведь агония поэта продолжалась около двух суток!
Возможно, поэтому Плетнева не оказалось в череде прощающихся? Или Пушкин на время забылся, а друг поэта, появившийся с опозданием, из-за скромности не напомнил о себе? Никто – ни Тургенев, ни Жуковский, ни Вяземский – не заметил этого.
К полудню приехал Арендт, но, как и в первый раз, нужных поэту известий от царя он не привез. Тогда Жуковский, решил сам ехать во дворец:
«Жду царского слова, чтобы умереть спокойно», - сказал ему Пушкин.
Это было для меня указанием, и я решился в ту же минуту ехать к государю, чтобы известить его величество о том, что слышал. ...Сходя с крыльца, я встретился с фельдъегерем, посланным за мной от государя».
А дальше состоялся его весьма любопытный разговор с Николаем I:
«Извини, что я тебя потревожил»,— сказал он мне при входе моем в кабинет.
«Государь, я сам спешил к вашему величеству в то время, когда встретился с посланным за мною».
И я рассказал о том, что говорил Пушкин. «Я счел долгом сообщить эти слова немедленно вашему величеству. Полагаю, что он тревожится о участи Данзаса».
«Я не могу переменить законного порядка,— отвечал государь,— но сделаю все возможное. Скажи ему от меня, что я поздравляю его с исполнением христианского долга; о жене же и детях он беспокоиться не должен: они мои. Тебе же поручаю, если он умрет, запечатать его бумаги: ты после их сам рассмотришь»[695].
Странное поручение! Считается, что таким образом царь исключал возможность распространения «вольнодумных» произведений поэта. Мысль вроде бы ясная, на первый взгляд, не лишенная смысла. Но кто из родных и близких поэта стал бы портить отношения с властью? К тому же политические взгляды Пушкина – а он открыто выражал их в разговорах - были весьма умеренными, если не сказать больше - консервативными. Его не случайно, посмертно зачислили в основатели русской партии.
Не случайно, потому что еще в 1835 году, в посланной царю «Записке Море де Бразе», комментируя поведение Петра, он сам употребил это название:
Нам приятно видеть удостоверение даже от иностранца, что и Петр Великий и фельдмаршал Шереметев принадлежали к партии русской[696].