Молодежь могла, читая ранние произведения поэта, представлять его «революционером» и «либералом», но Николай I точно знал, куда клонит Пушкин. И хотя идеи «русской партии» не грозили революционными потрясениями, а сама «партия» существовала лишь в умах людей, царю не нравилось, что поэт придерживается антизападных настроений.
Назначая Жуковского хранителем пушкинского архива, царь просто заботился о своем «добре» - ведь на столе поэта лежала столь долгожданная «История Петра». Данзас, не разобравшись, назвал ее «казенными бумагами». Именно, эти «бумаги» интересовали самодержца больше всего, их он хотел видеть в своих руках. Собственно, в этом и заключалось главное задание Жуковского (для мелкого «подглядывания» Бенкендорф отрядил специального человека - генерала Дубельта). Друг поэта собрал рукопись и представил ее царю в удобном для просмотра виде.
Покуда Жуковский находился во дворце, к Пушкину пришел В.И.Даль, впоследствие заменивший Спасского:
28 генваря, во втором часу полудня, встретил меня г. Башуцкий, когда я переступил порог его, роковым вопросом: «слышали?» и на ответ мой: нет - рассказал, что Пушкин умирает.
У него, у Пушкина, нашел я толпу в зале и в передней - страх ожидания пробегал шепотом по бледным лицам. - Гг. Арендт и Спасский пожимали плечами. Я подошел к болящему - он подал мне руку, улыбнулся и сказал:
- Плохо, брат!» Я присел к одру смерти - не отходил, до конца страстных суток...
Пушкин заставил всех присутствовавших сдружиться со смертию, так спокойно он ее ожидал, так твердо был уверен, что роковой час ударил. Пушкин положительно отвергал утешение наше и на слова мои:
- Все мы надеемся, не отчаивайся и ты! отвечал:
- Нет; мне здесь не житье; я умру, да видно уж так и надо![697].
Во втором часу к Пушкину приехала Е.М.Хитрово, но обессиленный поэт не смог принять ее. Тогда она стала плакать и каяться, обвиняя всех и себя в бесчувственности, чем вызвала раздражение Тургенева.
В третьем часу Жуковский вновь появился в доме умирающего поэта:
Я возвратился к Пушкину с утешительным ответом государя. Выслушав меня, он поднял руки к небу с каким-то судорожным движением.
«Вот как я утешен! — сказал он. - Скажи государю, что я желаю ему долгого, долгого царствования, что я желаю ему счастия в его сыне, что я желаю ему счастия в его России». Эти слова говорил слабо, отрывисто, но явственно[698].
А говорил ли? Впрочем, слова эти невинны и выдержаны в духе пушкинской благодарности. Оспаривать их бессмысленно, хотя охотники нашлись. Щеголев полагал, что Жуковский все полностью сочинил. Исследователь, вероятно, был прав. Из дневника Суворина можно узнать, что когда Жуковского упрекали за его фантазии, он не скрывал:
я заботился о судьбе жены Пушкина и детей[699].
Но все же это слухи, слухи, слухи!
Пушкин умирал. Аренд объявил, что поэт не доживет до вечера. Ждали конца. И тут случилось неожиданное. Даль писал в истории болезни:
К шести часам вечера 28-го болезнь приняла иной вид: пульс поднялся, ударял около 120, сделался жесток; оконечности согрелись: общая теплота тела возвысилась, беспокойство усилилось - словом, начало образоваться воспаление. Поставили 25 пиявок к животу; [лихорадка стихла] жар уменьшился, опухоль живота опала, пульс сделался ровнее и гораздо мягче, кожа показывала небольшую испарину. Это была минута надежды. Если бы пуля не раздробила костей, то, может быть, надежда эта нас и не обманула[700].
В записке, составленной позже, Даль добавил:
Больной наш твердою рукою сам ловил и припускал себе пиявки и неохотно допускал нас около себя копаться. Пульс сделался ровнее, реже и гораздо мягче; я ухватился, как утопленник за соломинку, и, обманув себя и друзей, робким голосом возгласил надежду.
Пушкин заметил, что я стал бодрее, взял меня за руку и сказал:
«Даль, скажи мне правду, скоро ли я умру?»
«Мы за тебя надеемся еще, право, надеемся!»
Он пожал мне руку и сказал: «Ну, спасибо!»
Но по-видимому он однажды только и обольстился моею надеждою; ни прежде, ни после этого он ей не верил...[701].
Улучшение длилось недолго. К полуночи все вернулось на круги своя, и к утру, по словам Даля, «общее изнеможение взяло верх»:
В ночи на 29-е он... спрашивал, например: «который час» и на ответ мой продолжал отрывисто и с расстановкою: «долго ли мне так мучиться! Пожалуйста поскорей!».
Почти всю ночь продержал он меня за руку, почасту брал ложечку водицы или крупинку льда и всегда при этом управлялся своеручно: брал стакан сам с ближней полки, тер себе виски льдом, сам сымал и накладывал себе на живот припарки, собственно от боли страдал он, по словам его, не столько, как от чрезмерной тоски, что приписать должно воспалению в брюшной полости, а, может быть, еще более воспалению больших венозных жил.
«Ах, какая тоска! - восклицал он иногда, закидывая руки на голову, - сердце изнывает!» Тогда просил он поднять его, поворотить на бок или поправить подушку - и, не дав кончить этого, останавливал обыкновенно словами:
«Ну, так, так - хорошо; вот и прекрасно, и довольно; теперь очень хорошо!» или: «Постой, не надо, потяни меня только за руку - ну вот и хорошо, и прекрасно!».
Вообще был он - по крайней мере в обращении со мною, повадлив и послушен, как ребенок, и делал все, о чем я его просил.
«Кто у жены моей?» - спросил он между прочим. Я отвечал: много добрых людей принимают в тебе участие - зала и передняя полны, с «утра» до «ночи». «Ну, спасибо, -отвечал он, - однако же, поди, скажи жене, что все слава богу, легко; а то ей там, пожалуй, наговорят!»[702].
Зала, действительно, была переполнена друзьями и знакомыми Пушкина. Мало известно - во всяком случае, об этом редко говорят, что кроме Жуковского и Вяземских, почти неотлучно рядом с поэтом находилась Е.И.Загряжская, сын Вяземских Павел, княгини Ю.П.Строганова, Е.А.Долгорукова. И, наконец, П.А.Плетнев. Все они помогали семье справляться с нахлынувшей бедой.
Е.А.Долгорукова еще днем исполнила весьма деликатную просьбу поэта:
Пушкин просил сперва князя Вяземского, а потом княгиню Долгорукову на том основании, что женщины лучше умеют исполнить такого рода поручения: ехать к Дантесам и сказать им, что он прощает им. Княгиня, подъехав к подъезду, спросила, можно ли видеть г-жу Дантес одну, она прибежала из дома и бросилась в карету вся разряженная, с криком: «Жорж вне опасности» (фр.) Княгиня сказала ей, что она приехала по поручению Пушкина и что он не может жить. Тогда та начала плакать[703].
Об этом поступке Пушкина также предпочитают умалчивать, поскольку трудно объяснить, какой смысл поэт вкладывал в «прощение» Геккернов - был ли это акт христианского смирения, или Пушкин признавал убийц невольным орудием судьбы? Во всяком случае, его поведение плохо согласовывалось с поведением человека, одержимого местью и жгучей ревностью!
Утром 29 января в пятницу стало окончательно понятно, что Пушкин не выживет. Жуковский писал отцу поэта: