Ездил к Аксаковым... Толковали о впечатлении, произведенном смертью Пушкина в обществе, при дворе и проч., между литераторами. Пушкина боялись все и ждали стихов в роде Уварову[725].
Последняя оговорка Погодина многих наводит на мысль, что травлю поэта организовал министр народного просвещения – главный фигурант стихотворения «На выздоровление Лукулла». При этом как-то упускается из виду фраза: «боялись все и ждали». Стал бы хитроумный Уваров отрабатывать за всех? Думается, не в его интересах было торопить события, которые и так толкали поэта на конфликт с обществом и властью.
Опальному Тургеневу нечего было бояться, но и он чувствовал неловкость по отношению к поэту:
31 генваря. Воскресенье. Зашел к Пушкину. Первые слова, кои поразили меня в чтении псалтыря: “Правду твою не скрыв в сердце твоем”. Конечно, то, что Пушкин почитал правдою, то есть злобу свою и причины оной к антагонисту - он не скрыл, не угомонился в сердце своем и погиб[726].
Это была точка зрения честного, но не слишком проницательного человека. Тургенев записывал то, что видел, а видел он растерянность друзей и всего общества:
Знать наша не знает славы русской, олицетворенной в Пушкине. ...Обедал у Карамзиных. Спор о Геккерне и Пушкине. Подозрения опять на князя Ивана Гагарина. После обеда на панихиду. Оттуда пить чай к княгине Мещерской - и опять на вынос. В 12, то есть в полночь, явились жандармы, полиция, шпионы - всего 10 штук, а нас едва ли столько было! Публику уже не впускали. В 1-м часу мы вывезли гроб в церковь Конюшенную, пропели заупокой, и я возвратился тихо домой[727].
Тихо возвратились домой и остальные друзья поэта. Они не понимали пушкинской правды, а потому робели перед откровенной наглостью власти. Их спор о Дантесе и Пушкине привел к неутешительному выводу. Виновного они нашли на стороне - Ивана Гагарина. Он, по их мнению, написал анонимку, и спровоцировал Пушкина на отчаянный поступок. Но ловить анонимщика за руку никто не собирался - слишком поверхностным и неубедительным было обвинение.
Геккерны знали о настроениях в доме убитого, а потому не постеснялись на следующий день - 1 февраля - прийти туда для налаживания родственных отношений. Дантесу грозил суд и благоволение семьи погибшего, особенно вдовы, могло существенно облегчить участь кавалергарда. Депутация княгини Долгоруковой с просьбой поэта о примирении вроде бы позволяла им надеяться на это. Но в доме Пушкина они потерпели фиаско. Жуковский написал в своем третьем конспекте:
В понедельник приезд Геккерна и ссора на лестнице[728].
Впрочем, первоначально запись выглядела иначе: «В понедельник приезд Дантеса с». Далее могло следовать: «с отцом» или «с Геккерном», а возможно и с «женой» или «с Екатериной». Но Жуковский заменил имена, как будто отредактировал ошибочное сообщение. Сам он при этой сцене не присутствовал, а пользовался чьим-то свидетельством - вероятно, опять же Александрины. Тело поэта уже перевезли в церковь, и посторонние покинули дом. Никто не мог помешать доверительной беседе родственников. И вряд ли Геккерны пошли на нее без участия Екатерины. Самостоятельное появление одного из них у вдовы вызвало бы неудобные вопросы, а вот сопровождение жены или невестки, желающей принести соболезнование сестре, выглядело бы вполне естественным и не нарушало норм приличия.
Состоялся ли разговор между сестрами, участвовал ли в нем Дантес или Геккерн, или все ограничилось тем, что визитеров не пустили в дом - сказать трудно. Ссора на лестнице могла произойти как до, так и после обмена любезностями. Жуковский, отметив место происшествия, ничего не написал о его участниках. Можно предположить, что зачинщицей скандала выступила Александрина, склонная к нравоучениям и патетике. Как уже говорилось, больнее всего дуэльная история ударила по ней. С одной стороны, она лишилась возможности перебраться к Геккернам, а с другой - потеряла Пушкина, который имел перед ней обязательства. Ее сестры могли хоть как-то утешиться: одна оставалась при муже, а другая - при детях, но с обеспеченным будущим. И только Александрине отводилась роль неутешной бесприданницы. Провожая Геккернов, она не сдержала гнева и сказала что-то резкое. Как бы то ни было, в этот день Наталья Николаевна не появилась у гроба мужа - сказалась больной. Возможно, это было отголоском визита Геккернов.
А тем временем, Тургенев усердно исполнял обязанности хроникера, составляя разнообразный «гербарий» из лиц и событий трагического дня, в который отпевали Пушкина:
В 11 часов нашел я уже в церкви обедню, в 10 Ѕ начавшуюся. Стечение народа, коего не впускали в церковь, по Мойке и на площади. Послы со свитами и женами. Лицо Баранта: единственный русский (фр.) - вчера еще, но сегодня генералы и флигель-адъютанты. Блудов и Уваров: смерть - примиритель. Крылов. Князь Шаховской. Дамы-посольши и пр. Каратыгин, молодежь. Жуковский. Мое чувство при пении. Мы снесли гроб в подвал. Тесновато. Оттуда к вдове: там опять Жуковский. ...Все описал сестрице и для других...[729].
«Смерть - примиритель» - писал Тургенев?! И сам тут же добавлял – «тесновато...». От чего же тесновато? Конечно, растерянность, если не сказать больше - паника. Весь генералитет собрался у гроба поэта. К чему бы это? Вероятно, потому что государь оказал благодеяния семье Пушкина. Но зачем столько торжественности, церемонности? Разве не понятно, что произошла семейная трагедия, драма ревности - сугубо частное событие? В том то и дело, что многие в это не верили и хотели понять, что происходит на самом деле.
Еще более непонятно было, как царь организовал похороны Пушкина?! Тургенев записал в дневнике от 2 февраля:
Жуковский приехал ко мне с известием, что государь назначает меня провожать тело Пушкина до последнего жилища его. Мы толковали о прекрасном поступке государя в отношении к Пушкину и к Карамзину[730].
О «прекрасном» поступке государя уже говорилось, но почему друзья так охотно согласились с почти тайным захоронением поэта? Иначе как смущением это объяснить невозможно! Читая хронику Тургенева, начинаешь понимать степень их растерянности:
Встретил Даршиака, который едет в 8 часов вечера, послал к нему еще письмо к брату ...У князя Вяземского написал письмо к графу Строганову, обедал у Путятиных и заказал отыскать кибитку. Встретил князя Голицына, и в сенях у князя Кочубей прочел ему письмо и сказал слышанное: что не в мундире положен, якобы по моему или князя Вяземского совету? Жуковский сказал государю, что по желанию жены. Был в другой раз, до обеда у графа Строганова, отдал письмо, и мы условились о дне отъезда. Государю угодно чтобы завтра в ночь. Я сказал, что поеду на свой счет и с особой подорожной. ...К Жуковскому: там Спасский прочел мне записку свою о последних минутах Пушкина. Отзыв графа Б<енкендорфа?> Гречу о Пушкине. ...Куда еду — еще не знаю. Заколотили Пушкина в ящик. Вяземский положил с ним свою перчатку. Не поехал к нему, для жены[731].